Избранное

Мэн Ван

Он с опаской, тихонько постучал по столу, так как сильнее стучать побоялся, поскольку был лишен права издавать громкие звуки. Вообще говоря, всякие проявления чувств с его стороны наталкивались на яростное сопротивление жены. Стоило ему издать громкий возглас в минуты радости или горя, прочитать вслух какое-то английское изречение или произнести древнюю фразу, как он сразу же слышал протестующие слова: «Ты можешь напугать детей!» Однако им самим нисколько не возбранялось проявлять свои чувства, им можно и шуметь и орать! Впрочем, его стол уже не способен выдержать сильных толчков, потому что слишком много невзгод он претерпел в своей жизни, не раз подвергался страшным ударам, когда топтали душу его хозяина и когда он испытывал боль или гнев. От бесчисленных ударов белый лак, покрывавший поверхность стола, давно сошел и на столешнице появилось несколько вмятин, в то время как на руке хозяина порой можно было заметить капельки крови.

Вот стол, на котором писалась история культуры Европы! Однако сам Ни Учэн никак не мог понять, для чего он делает этот перевод, какой в нем смысл и кому он нужен сегодня — в это военное лихолетье, в Пекине, оккупированном японцами. Разве только чтобы получить деньги, которых, впрочем, едва хватит, чтобы свести концы с концами.

На этом столе он и ел. Во время еды словари, черновики, пузырьки с чернилами, ручка и сплетенная из проволоки подставка для рукописей (кажется, единственная вещь, которая выглядела относительно прилично) отправлялись на пол, усеянный комочками глинистой грязи. Пол как пол, выложенный темными кирпичами вперемежку с квадратными каменными плитками. Но кто и когда нанес вместе с обувью столько глины, которая сейчас присохла к поверхности пола? И почему-то пол всегда сырой, из-за чего на нем постоянно скапливаются комки грязи, самых разных форм и размеров. Ни Учэн часто ходил в гости, и почти в каждом доме он замечал такие же кучки грязи, но в его собственном доме, в его комнате этих глиняных кучек было гораздо больше, чем у других, они лежали почти плотным слоем.

Двадцать третьего декабря делается сладкая тыквенная патока; двадцать четвертого — день всеобщей уборки. В этот день Цзинъи, повязав голову полотенцем, берет в руки бамбуковый шест с косо насаженной на него метлой и, размахивая им из стороны в сторону, принимается за уборку. Вид жены повергает Ни Учэна в уныние, но одновременно почему-то удваиваются его собственные усилия в работе. Ему неожиданно вспоминается день, когда он напился за чужой счет, потом вдруг заболел воспалением легких и чуть не протянул ноги. Его спасла тогда именно она, Цзинъи, которая сумела забыть о всех прошлых обидах. Когда-то он искренне хотел и надеялся осуществить завет Чжэн Баньцяо обрести состояние «труднодостижимой глупости», однако из этого у него ничего не получилось, и вот ему приходится влачить бестолковое существование вместе с Цзинъи. А кто на его месте поступил бы иначе? Его судьба находится в руках будды Жулая [139] , а он всего-навсего обезьяна Сунь Укун. Обезьяна может подпрыгнуть на сто восемь тысяч ли, но она все равно не сможет выпрыгнуть из ладони Жулая. Какая жестокая история! Слушать ее все равно что глотать зелье из ревеня или бобов бадао, правда, от него прекращается понос и рези в животе. Пронесет, и сразу же становится радостно на душе! Успокоение!

139

Божество буддийского пантеона, вершитель судеб; так, например, в романе «Путешествие на Запад» говорится о том, что царь обезьян Сунь Укун находится во власти будды Жулая.

Цзинъи продолжает уборку, а он думает о том, как еще больше приумножить усилия, как стать еще лучше. Видя, что все в доме что-то делают, он тоже проявляет инициативу и подыскивает себе работу, хотя никто его об этом не просит. Он извлекает железный скребок, предназначенный для выгребания золы из печки, и принимается сгребать с пола катышки глины. Жих, жих! Скребет изо всех сил, стараясь счистить с пола всю грязь. Довольный, он мурлыкает песню о «священном труде». Вдруг резкий окрик: «Прекрати!»

Это кричит Цзинъи. Оказывается, в канун года не положено соскребать грязь с пола. Эти научные сведения она почерпнула из разговора с местными жителями уже после приезда в Пекин.

Почему нельзя?

Почему? Цзинъи втягивает носом воздух и молчит. По всей видимости, если она что-то скажет, ее слова могут принести несчастье. Тайна небес, которую нельзя разглашать!

Ей непонятно, для чего необходимо соскребать грязь с пола — а это делается из гигиенических соображений. Ведь на этом замызганном грязью, усеянном комочками глины полу кишат мириады бацилл. Но она этого не понимает. Какая глупость!

Он продолжает скрести. Раздается кашель Цзинъи, поперхнувшейся от пыли, что сыплется на нее с потолка. Разъяренная, она бросает метлу и, подбежав к мужу, вырывает из его рук скребок.

Между супругами возникает перепалка, грозящая потасовкой, но в этот момент до сознания Ни Учэна доходит смысл запрета: катышки грязи символизируют брусочки серебра! В предновогоднюю ночь небожители и духи воспринимают символические намеки, а не понятные всем слова. Счищать с пола грязь — это все равно что выгребать из дома серебряные слитки, то есть выбрасывать богатство.

Цзинъи

объясняет это с улыбкой, видимо понимая весь комизм почерпнутых ею знаний, однако говорит она вполне убежденно, при этом все больше и больше возбуждаясь и сердясь. Так вот оно что: можно сделать намек, но ни в коем случае нельзя ничего говорить прямо!

Ни Учэн чувствует, как в нем поднимается волна гнева. Какой-то идиотизм, паранойя! Вот вам и пятитысячелетняя цивилизация, вот вам и страна древней культуры!

Оказывается, он не имеет права касаться этих маленьких серебряных слитков, а во время обеда он вынужден класть свои драгоценные сочинения о европейской цивилизации не куда-нибудь, а именно на эти маленькие серебряные брусочки, разбросанные на полу.

Кстати, о еде. Он вспоминает кушанья, которые ему пришлось отведать дома за последние несколько месяцев. При этом воспоминании его голова склоняется в глубокой печали, очи опускаются долу, сердце покрывается мертвым пеплом. Что это, случайно, или все делается намеренно, чтобы специально ему досадить? К примеру, намекни он нынче, что такое-то блюдо сегодня пересолено, и завтра он получит его вообще без соли; скажи он, что оно пережарено, в следующий раз он получит его совсем сырым. Вкусно сваренную редьку, перед тем как она будет готова, непременно смешивают с отварной капустой или бобовым сыром, оставшимся от прошлого обеда, который все ели, возможно, еще третьего дня и который, понятно, уже успел порядком испортиться. В конечном счете в блюде, которое ему подают, не остается ни аромата редьки, ни запаха капусты, ни бобового сыра, но зато невесть откуда появляется запах свинины. На его недоуменный вопрос ему с воодушевлением объясняют: «Доуфу был с душком — если его не смешать с чем-нибудь, есть его просто невозможно!» Логика для откармливания свиней! Однажды Ни Учэну подали овощную похлебку, которая показалась ему необычайно вкусной, поскольку была сварена из свежей капусты. Похваливая кушанье, он съел две плошки. Одобрение им блюда свидетельствовало о том огромном значении, которое он придавал молодым овощам, богатым витаминами. Однако в его похвалах таился глубокий подтекст. Он прекрасно знает, что жена говорит детям на его счет: какой он плохой, транжирит деньги и распутничает, шатается по кабакам и кидает деньги на ветер. Он-де развратник и мот. А на самом деле он совсем не такой, каким она его изображает. К примеру, он может с большим удовольствием есть обычную овощную похлебку. Да, он непременно должен создать перед детьми правдивый образ отца!

Каков же результат? Одобрение им блюда с луком и соевой пастой привело к подлинной гастрономической экспансии. Это блюдо стало для него в конце концов наваждением. Даже много лет спустя он вспоминал о нем с содроганием, и его желудок тут же переполнялся какой-то кислятиной. А эта овощная похлебка, сваренная из протухшей кочерыжки, полусгнивших листьев и корней неведомых ему растений? Ну и горечь! Похлеще, чем горечавка! От блюда исходит сильный запах серы. В душу Ни Учэна закралось подозрение: а что, если во время приготовления похлебки жена намеренно положила в нее мазь, которой он лечился от лишая?

Однако самое большое огорчение, подлинное страдание и боль ему причиняли его собственные дети, которые всегда решительно выступали на стороне матери, не обращая ни малейшего внимания ни на его наставления, ни на его огорчения, ни на ласку и любовь. В то время когда он пробовал пойло из горечавки, называвшееся овощной похлебкой, его милые детки поглощали то же самое блюдо с радостным чавканьем, демонстрируя безграничное удовольствие. Совершенно определенная демонстрация, направленная против него, подчеркнутый вызов! Дети исподтишка наблюдали за отцом, который с постной, чтобы не сказать, трагической миной пытался сделать очередной глоток, дававшийся ему с большим трудом, а сын и дочь незаметно перемигивались между собой и подмаргивали матери, обменивались многозначительными взглядами, несомненно в душе подсмеиваясь над отцом, иронизируя по поводу его страданий и издеваясь над теми испытаниями, которые выпали в этот момент на долю его языка и желудка. Интересно, отчего у него такой странный язык, способный так обостренно воспринимать все вкусовые ощущения? И вообще, зачем он узнал тайны науки о питании, почему он так дотошно разбирается в пище, доподлинно знает, каким образом она влияет на человеческий организм и здоровье? Хорошая пища, говорит он, делает человека мягким, его кожу — нежной, волосы — пышными, все части тела — гибкими, сердце — добрым, поведение — достойным. Хорошая пища помогает человеческому общению, способствует развитию культуры, воспитывает в человеке совершенно особые качества. Он — Человек! Разве это преступление, быть человеком? У него человеческая плоть, он обладает знаниями, он добивается во всем высокой порядочности, он любит жизнь, он стремится к ней всем своим существом, он много повидал в жизни. К счастью, он, Ни Учэн, видел (и, увидев, понял), что такое настоящая человеческая жизнь. Разве это преступление?!