Избранное

Космач Цирил

Женщина, не сводя с него глаз, облизнула губы.

— Он даже чуть не вернулся, — продолжал Петер Майцен. — Думаете, это невозможно? Многие, собравшись совершить подвиг, пугались и возвращались домой.

Женщина отошла к печи.

Чернилогар громко откашлялся, вздохнул и сказал:

— А он, несмотря ни на что, пошел…

— Несмотря ни на что… — кивнул Петер Майцен.

— Хм, такое дело, — почесал подбородок крестьянин. — Разные люди бывают.

«Хм, — подумал Петер Майцен. — Что-то у них есть на душе. Кто знает — что… Может, Блажичи? — вдруг пришло ему в голову. — Нет! — отогнал он эту мысль. —

Я два раза наводил разговор на Черный лог, а старый Блажич и бровью не повел… Может, не знает?»

Он посмотрел на хозяина и мимоходом бросил:

— Вечером прощаться пойдете?

Муж и жена переглянулись.

— Может, и пойдем, — ответила женщина.

— Хм, такое дело, — произнес крестьянин. — Может, и пойдем.

— Я бы тоже пошел, — сказал Петер Майцен. — А сейчас попытаюсь работать, а то весь день пропал. Я не помешаю вам, если буду печатать ночью?

— Нет, нет!

— Спокойной ночи!

Петер Майцен вернулся к себе в комнату, радуясь, что наконец-то остался один. Но радость его длилась недолго. Едва он подошел к столу и кинул взгляд на свои бумаги, как его тут же охватила хорошо знакомая тоска: он чувствовал, что вдохновения нет и весь труд его будет напрасным. Новым было лишь чувство смутной тревоги, которой он прежде не знал.

«Полчаса отдохну! Успокоюсь и соберусь с мыслями!»

Он закурил сигарету, сложил за спиной руки и зашагал из угла в угол, как узник в одиночной камере. Но спокойствие не приходило. Холодный камень в желудке становился тяжелее и тяжелее, неведомая тревога перерастала в страх, какой появлялся в детстве, когда в темноте приходилось идти мимо кладбища. И мурашки пробежали у него по коже, а ноздри наполнил холодный запах плесени.

— Смерть нехорошо пахнет, — шепотом повторил он слова угрюмого могильщика Мартина. Петер Майцен оглянулся, точно смерть была за окном или возле двери; ему захотелось как можно плотнее закрыть окно и запереть дверь, но было стыдно.

«Эх, ну чего я с ума схожу! — разозлился он на себя. — Это все сегодняшние переживания. Надо как-то избавиться от них. Позабыть о старом Блажиче и Янкеце. И о трубе. Да, прежде всего о трубе — ведь именно она виновница всех моих сегодняшних переживаний, всех встреч и мыслей о смерти… Но труба теперь есть и у Темникара, ей еще доведется петь. Как? Снова труба!» — встрепенулся он и прислушался.

Тишина. За окном слышалось лишь затаенное дыхание ночи.

«Нет, сейчас это в самом деле почудилось! — с облегчением вздохнул он. — Она поет в моей памяти. Не может сейчас трубить старый Блажич. Никак не может!» Отогнав эту мысль, он отчетливо увидел перед собой окутанный тьмою Тихий дол, погребок, похожий на череп, черный омут, черный граб и белые простыни, расстеленные на черной траве, увидел черные ивы, черный дуб на склоне, серый пояс цветущей гречихи, черные деревья и среди них дом Блажича, а перед ним — старика, посылавшего во тьму свою печаль. Светлая труба трепетала, словно стремясь вырваться из черных рук и улететь в ночь на крыльях своих звуков.

«Нет, нет! Об этом я вообще не должен думать!.. Сейчас я должен думать о Темникаре, и только о нем!..»

Призвав на помощь всю силу воли, он посмотрел в окно. Ночь, хотя и безлунная, была достаточно ясной и светлой, можно было различить стволы деревьев и серую пустынную аллею… Но аллея не была

пустынной — по ней стремительно приближалась черная фигура.

«Яворка!» — догадался он, узнав стройный стан и легкую, летящую походку. Он напряг зрение, но что это: девушка не приближалась, наоборот — она быстро уходила прочь, а потом вдруг вовсе исчезла, словно бы растаяла. И все это длилось мгновение.

«И это тоже видение?» Он протер глаза и опять посмотрел в окно. Снова на аллее показалась черная фигура: она то приближалась, то удалялась и таяла. И снова все продолжалось мгновение.

«Что же это такое?» — спросил он себя. Он не сводил глаз с аллеи, но тщетно: аллея была пустынной, все тени оставались неподвижными.

— Привиделось, привиделось, — зашептал он, отворачиваясь от окна. — Устал я. Самое разумное сейчас — лечь и попытаться уснуть.

Он стал было раздеваться, но передумал. Он боялся ночи, хоть не желал в этом себе признаться.

«Нет, надо работать! Надо!» — убеждал он себя, садясь за стол. Он прочел то, что написал перед ужином. Фразы рассыпались, слова были глухие и вымученные, бесцветные и невыразительные — без тени поэзии, — мертвые и чужие. Он взял карандаш и принялся править, но вскоре им овладело отчаяние.

— Нет и нет! — подавленно качал он головой. — Не идет!.. Все выглядело таким ясным и законченным, а теперь… Что тому виной? Странная обстановка? Унылый мужик?.. Или его жена…

Петер Майцен вздрогнул — в дверь словно бы постучали. Он выжидал. Постучали громче, и дверь медленно отворилась, прежде чем он успел произнести хоть слово.

— Яворка! — воскликнул он, и его точно подбросило со стула.

В дверях стояла девушка, спокойная и прекрасная, а комната тем временем наполнялась необъяснимой печалью.

— Пожалуйста, входите, — сказал Петер Майцен. Он попытался улыбнуться, но не смог.

Яворка приложила палец к губам и тихо закрыла дверь. Потом подошла к нему и молча протянула руку; ладонь у нее была большая, но мягкая и теплая, а взгляд ясный, хотя в нем застыла грусть.

— Вы искали меня? — спросил он.

Девушка вытащила из большого, пришитого к юбке кармана тетрадку и карандаш, присела к столу и начала быстро-быстро писать.

— Она немая! — невольно вырвался у него громкий возглас, и дрожь пробежала по всему телу, как бывало всегда, когда ему встречался искалеченный человек.

Яворка подняла голову и грустно кивнула.

Петер Майцен, окаменев, ждал, что она напишет.

Она встала и протянула ему тетрадку.

«Мне отрезали язык, — прочел он. — Вырезали звезду. Вы увидите. Тетка Блажичева рассказала мне, что вы пишете истории. Вы приехали в самое время. Я все вам расскажу, чтоб вы написали и мою историю. Змага Горьянец».

Петер Майцен не мог, в полном смысле слова не мог поднять глаз. Он читал и перечитывал написанное и лишь спустя некоторое время поднял голову.

Девушка стояла в двух шагах от него. Выпрямившись, она обеими руками широко распахнула блузку: на белой крепкой груди и на стройной шее отчетливо виднелись шрамы в виде пятиконечной звезды.

Петер Майцен не смел шелохнуться, только сердце его громко стучало.

Яворка закрыла грудь. Взгляд ее говорил, что она ждет ответа. А он не знал, что сказать. Она подошла ближе, взяла тетрадку из его рук и быстро написала: