Избранные дни
Шрифт:
— Прощай.
Он вышел из спальни и поставил музыкальную шкатулку на стол в гостиной, за которым все еще сидел отец, дожидаясь завтрака.
— До свидания, отец, — сказал он.
Отец кивнул. Он стал бесконечно терпеливым. В привычное время он усаживался за стол и ел, если ему что-нибудь давали, или не ел, если еды не было.
На фабрике Лукасу с большим трудом удавалось сосредоточиться на работе. Его мысли рвались вдаль. Он выравнивал пластину, тянул рычаг, потом проверял отпечатки, но сам не помнил, как это получалось. Это было опасно — давать машине такой удобный шанс,
Чтобы собраться, он направил мысли на доносящийся из машины шепот. Он внимательно прислушивался. Возможно, это был скрип несмазанных подшипников, но все-таки больше он походил на голос, негромкий голосок, однако слов было не разобрать. У этого звука был ритм человеческой речи, повышения и понижения тона казались намеренными, а не случайными, интонация, в которой звучали нетерпеливые нотки, была скорее человеческой, нежели механической, как если бы звук производило нечто, изо всех сил пытающееся быть услышанным. Лукас хорошо знал, каково это — говорить на языке, который никто не понимает.
Он отправил в машину еще одну пластину, и еще, и еще.
Природа льющейся из машины песни стала проясняться только после обеда. Песня была не на человеческом языке, не на языке, который мог бы разобрать Лукас, но постепенно, с течением времени, она делались понятной, хотя слова и оставались неясными.
Это был голос Саймона.
Возможно ли такое? Лукас прислушался внимательнее. У Саймона голос был громким и низким. Пел он плохо, но смело, немилосердно фальшивя и пуская петуха, как человек, которому дела нет до красоты звучания, а важно только, чтобы его песня взвивалась к небесам. Из машины и доносился голос Саймона в механической обработке. В нем звучала та же беспечная, беспардонная фальшивость.
Песня была знакомой. Лукас уже слышал ее, время и место, где это было, маячили где-то в отдаленных уголках его памяти. Это была песня печали и неизбывной тоски, грустная песня, полная одиночества и слабой, как ниточка, надежды. Это была одна из старинных баллад. Саймон знал их сотни.
Саймон был заперт в машине. Это открытие поразило Лукаса. Саймон не в раю, не в подушке, не в траве, не в медальоне. Его призрак застрял в механизме машины; машина удерживала его, вцепившись в него зубами, как вцепляется собака в пальто, из которого уже выскользнул хозяин. Плоть Саймона была искорежена и извергнута, но незримая его часть осталась здесь, пойманная среди шестерен и зубьев.
Лукас молча стоял у поющего колеса. Потом, поскольку нельзя было прерывать работу, загрузил в машину новую пластину. Он выровнял, зажал, потянул, снова потянул, проверил. Все следующие часы он про себя пел с Саймоном дуэтом, точно попадая в мелодию.
В конце рабочего дня пришел Джек и сказал:
— Порядок.
Лукасу отчаянно хотелось спросить, известно ли ему о мертвых, заключенных в машинах, но он боялся не выговорить такой сложный вопрос, во всяком случае — прямо сейчас. Вместо этого он спросил:
— Извините, сэр, а
Он счел, что правильнее будет сказать «нам», а не «мне».
— Сегодня, — ответил Джек. — Как закончишь, зайди в контору.
Лукас едва верил собственным ушам. Ему казалось, что плату он получит благодаря своему вопросу, а если бы так и не собрался с духом и не спросил, то все работал бы и работал задарма и никто бы об этом не вспомнил. Он проговорил: «Спасибо, сэр», но Джек уже отошел от него сказать «порядок» Дэну. Для новых вопросов у Лукаса не оставалось времени. Но и так ему было приятно сознавать, что вечером будут деньги. А завтра он задаст Джеку другой вопрос, посложнее.
Лукас выключил свою машину. Он пожелал Саймону спокойной ночи и вместе со всеми пошел получать деньги у людей в клетках. С деньгами в кармане он отправился домой.
Дома все было по-прежнему. Отец сидел в своем кресле, мать спала или не спала за закрытой дверью. Лукас сказал отцу:
— У меня есть деньги. Я могу купить нормальный ужин. Чего бы ты хотел?
— Спроси у матери, — ответил отец.
Это был ответ из прежних времен, когда мать еще была самой собой.
Лукас сказал:
— Ну тогда я сам посмотрю.
Отец согласно кивнул. Лукас наклонился и поцеловал его.
И тут он услышал ее. Ту же песню — монотонную, завораживающую, песню о любви и печали.
Она лилась из отцовской дыхательной машины.
Лукас поднес ухо ближе к ее раструбу. Да, она звучала, тише тихого, не слышная тому, кто не стремился ее услышать. Это была та же самая песня, исполняемая в точно такой же манере, но голос был нежнее и с хрипотцой, больше похожий на женский. Она зарождалась, подумал он, в небольшом пузыре внизу машины, поднималась по трубке и лилась из рогового раструба, который отец держал во рту.
Это была песня, которую Лукас слышал на фабрике. Она была тише и с присвистом, ее было труднее расслышать, но это была та же песня, исполняемая тем же самым голосом.
Таким образом, он понял: Саймон не заперт в машине на фабрике — он отошел в мир машин. Машины стали его дверьми, окнами, в которые он шептал. Он пел живым устами машин. Всякий раз, когда отец прикладывался губами к своей машине, она наполняла его песней Саймона.
Теперь Лукас понимал, что мать не грезит наяву и не тронулась умом — просто она слышала песню отчетливее, чем другие. Саймон хотел, чтобы родные были с ним вместе. Он был один на чужбине. Разве это не машина Саймона ухватила его за рукав, когда он отвлекся? Разве не пыталась она перетащить его из этого мира в тот, другой?
Мертвые возвращаются через машины. И пением соблазняют людей, как русалки поют на дне морском, соблазняя моряков.
Он подумал о Кэтрин.
Она может стать главной добычей. Она была нареченной невестой Саймона; он может захотеть жениться на ней в своем новом мире, не сумев сделать этого в старом. Он пел для нее, он искал ее в надежде, что она отправится к нему, как люди отправлялись из Ирландии в Нью-Йорк.
Лукас выбежал из квартиры, бегом спустился по лестнице. Надо было предупредить ее. Надо было объяснить, что за угроза над ней нависла.