Избранные дни
Шрифт:
Много лет спустя было решение утаить от королевских сборщиков налогов половину урожая и подбить на этот поступок других. Были сомнения ее словоохотливого простака мужа. Была его вера в нее. Были споры — дети спорили с ней и между собой. (Одни к этому времени окончательно решили, что она лучший из двух родителей, другие — что худший.) Были аресты. Были казни. Казнили всех. Не только ее милого, сбитого с толку мужа, но и взрослых детей — тех, что любили ее, и тех, что возмущались ею, — а еще
С наступлением вечера в комнате стемнело. Катарина несколько раз просыпалась и обводила спальню непонимающим взглядом. Ей, должно быть, странно было очутиться здесь, умирать в незнакомом месте, на чужой планете. Во сне она, должно быть, позабыла все случившееся с ней. Каждый раз, когда она просыпалась, Саймон наклонялся над ней со словами: «Все хорошо», что, конечно же, было неправдой. Но надо же было что-то говорить.
Ей не понравится, если он до нее дотронется, думал Саймон. Каждый раз, просыпаясь, она смотрела на него потухающими оранжевыми глазами. И каждый раз снова молча проваливалась в забытье.
Некоторое время спустя в комнате появился Люк.
— Эй, — сказал он, — пора на борт.
Саймон уже знал, как ему поступить. Он ничего не решал, а словно бы оказался во власти решения. Все произошло где-то в глубинах его электронных схем.
— Я не лечу, — сказал он.
— Что?
— Я не могу ее бросить.
Подумав секунду, Люк сказал:
— Ты же знаешь, мы для нее уже ничего сделать не можем.
— Я могу остаться с ней. Могу это для нее сделать.
— Понимаешь, что это значит? У нас не получится вернуться за тобой.
— Понимаю.
— Я хочу, чтобы ты полетел, — сказал Люк. Казалось, что еще немного — и он заплачет.
Ему ведь было всего двенадцать лет. Хотя это легко забывалось.
Саймон сказал:
— Ты сумеешь обходиться без меня.
— Знаю. Знаю, что сумею. И все равно хочу, чтобы ты летел с нами.
— Что там у тебя? — спросил Саймон.
Люк что-то принес в белом пластиковом пакете.
— Сейчас.
Он достал из пакета маленькую белую миску, купленную у старухи в Денвере.
— Ты берешь это на новую планету?
— Она принадлежала моей матери.
— Как это?
— Я не знаю, как она попала к Гайе. Из Денвера мы сматывались второпях, когда накрылся мамин мухлеж с кредитной карточкой, и Гайя, наверно, попала в нашу квартиру раньше, чем туда добрались власти. Я помню эту миску с самого детства. Мать, видать, где-то ее стянула. Купить она бы никогда ничего похожего не купила.
Люк держал миску обеими руками. Казалось, она едва заметно светится в сгущающемся мраке.
— На ней вроде что-то написано, — сказал Саймон.
— Да ерунда какая-то.
— Разве?
— Это язык какой-то несчастной
— Ты знаешь, как переводится надпись?
— Не-а. Понятия не имею.
— Но все равно берешь это с собой.
— Я за нее заплатил.
— Моими деньгами.
Люк пожал плечами и положил миску обратно в пакет. В наступившей тишине было слышно только дыхание Катарины, тихое, как шелест занавески, колышущейся под ветром.
Саймону представилось, что он видит эту миску на другой планете в следующем столетии, что она стоит на полке, молча отражая неземной свет. Этот маленький хрупкий предмет с непереводимыми письменами был главным сокровищем женщины, которая намеренно изуродовала своего ребенка, а потом бросила его. Миска отправится в путешествие к другому солнцу, не являясь ни редкостью, ни драгоценностью.
Странные они, эти биологические существа.
Люк спросил:
— Ты точно уверен, что не хочешь лететь?
— Я хочу. Но остаюсь.
— Что ж.
— Что ж.
Люк подошел к спящей Катарине.
— Прощай, — сказал он негромко.
Она не отвечала.
— Будь я лучше, я бы тоже остался.
— Глупости. Обоим оставаться совершенно незачем.
— Я знал, что ты так скажешь.
— Но все равно хотел это от меня услышать?
— Ага. Хотел.
— Это у христиан называется отпущением грехов?
— Угу. Отпустить грехи может всякий. Священник тут не обязателен.
— Ты ведь не веришь во весь этот вздор? Правда не веришь?
— Верю. Правда верю. И ничего не могу с собой поделать.
Люк торжественно застыл у кровати Катарины. Пакет с миской он держал у груди.
— Она прожила долгую жизнь. И теперь отправляется к Господу.
— Честно говоря, мне немножко не по себе, когда ты говоришь такие вещи, — сказал Саймон.
— А почему? Если не нравится «Господь», найди другое слово. Она отправляется домой. Возвращается к другим. Как угодно.
— Я так понимаю, у тебя есть четкое представление о жизни после смерти.
— Конечно. Нас снова поглощает земной и небесный механизм.
— И никакого рая?
— Это и есть рай.
— А как же царство славы? Прогулки в золотых сандалиях?
— Мы отторгаем сознание, как отторгаем, пробудившись, виденный во сне кошмар. Мы выкидываем его, как одежду, которая никогда не была нам впору. Восторг освобождения невозможно испытать, оставаясь в телесной оболочке. Оргазм — вот ближайшая аналогия, грубая и недостаточная.