Избранные письма о куртуазном маньеризме

Annotation

Воспроизводится по изданию: Орден куртуазных маньеристов. Отстойник вечности. Избранная проза: — М.: Издательский Дом «Букмэн», 1996. — 591 с.

АНДРЕЙ ДОБРЫНИН

КРАТКОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ИЗДАТЕЛЕЙ

ПРЕДЛОЖЕННЫЕ АВТОРОМ ЭПИГРАФЫ К РОМАНУ

ПИСЬМО 40

ПИСЬМО 43

ПИСЬМО 78

1

2

3

4

ПИСЬМО 125

ПИСЬМО 218

1

2

3

ПИСЬМО 277

ПИСЬМО 292

ЧЕРНЫЙ САЛОН

ПИСЬМО 600

1

2

3

ПИСЬМО 748

ПИСЬМО 942

ПИСЬМО 4004

1

2

3

3

4

АНДРЕЙ ДОБРЫНИН

ИЗБРАННЫЕ ПИСЬМА О КУРТУАЗНОМ МАНЬЕРИЗМЕ

роман–эссе

КРАТКОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ИЗДАТЕЛЕЙ

Роман–эссе Великого Приора Ордена куртуазных маньеристов Андрея Добрынина не задумывался в качестве целостного произведения, а был составлен автором по просьбе издательства из писем, направленных в разное время различным адресатам. Общее количество писем, вышедших из–под пера Великого Приора, превышает девять тысяч, причем мы не учитываем корреспонденции личного характера. В этом обширном эпистолярном корпусе имеются послания по специальным вопросам литературы, музыки, театра, многочисленных отраслей естествознания, математики, риторики, логики, фортификации и т. д. Особняком стоит ряд писем, посвященных проблемам общественного устройства, однако высказываемые в них идеи, на наш взгляд, далеко не бесспорны и способны породить в стране излишнее социальное напряжение, а потому от их публикации в настоящее время разумнее воздержаться. Вряд ли заинтересуют широкий круг читателей и те сотни посланий (в основном зарубежным корреспондентам), в которых Великий Приор с присущей ему обстоятельностью рассматривает спорные вопросы исламской теологии. Нами сообща с автором было решено не просто издать подборку из нескольких в том или ином отношении примечательных писем, а целенаправленно составить ее таким образом, чтобы она позволяла заинтересованным читателям во всех аспектах познакомиться с таким значительным, ярким и неоднозначным литературным явлением, как куртуазный маньеризм, увидеть Орден куртуазных маньеристов, так сказать, изнутри, усвоить не только его теоретические основы, но и жизненную практику его деятелей. При составлении мы стремились также достичь сбалансированности рассуждений и действия, а также построения некоего композиционного и художественного единства —

построения романа. Поскольку совокупность материала, из которого производился отбор, чрезвычайно велика, а наш выбор, как всякий выбор, в значительной степени субъективен, составители считают возможным вносить в мозаичное строение романа изменения и дополнения. Поэтому мы будем весьма признательны читателям за любые предложения по совершенствованию структуры романа.

ПРЕДЛОЖЕННЫЕ АВТОРОМ ЭПИГРАФЫ К РОМАНУ

«ИЗБРАННЫЕ ПИСЬМА О КУРТУАЗНОМ МАНЬЕРИЗМЕ»

Рассказывают, что аль-Хутайя был алчный, попрошайка, приставала, низкий душою, зловредный и недоброжелательный, скупой, отвратительной наружности, неряха, темного происхождения, скверной веры. Но если в стихах любого поэта можно найти какой захочешь изъян, то в его стихах — почти никогда.

Абу–ль–Фарадж аль-Исфахани, «Книга песен».

В свете Пушкин предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. С этим образом жизни естественно сопрягались и частые гнусные болезни. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств… Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата.

Барон М. А.Корф

Что ни говори, любезный Томас, а литература все же самое благородное из занятий. Пожалуй, единственное занятие, достойное мужчины. Что до меня, то я не сверну с этого пути ни за какие сокровища.

Эдгар По

Тебе никогда не приходило в голову, что ничего из того, чем дорожит человек, человек, посвятивший себя литературе, — в особенности поэт, — нельзя купить ни за какие деньги? Любовь, слава, интеллект, ощущение собственной силы, упоительное чувство прекрасного, вольный простор небес, упражнения для тела и ума, дающие творческое и нравственное здоровье, — вот, собственно, и все, что нужно поэту.

Эдгар По

Излишняя откровенность, даже с теми, кто, казалось бы, этого заслуживает, — роковая ошибка; следует всегда держаться так, словно дела твои процветают, и уж во всяком случае делать вид, что твои книги расходятся неслыханными тиражами.

Генри Джеймс

Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством?

Николай Гумилев

Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит картину, как поэт создает поэму? Правда, материал очень неподатлив, но разве не из твердого мрамора высекаются самые дивные статуи?

Николай Гумилев

Стало тогда мне понятно: в подлунной, где царствуют парки,

После великих богов выше поэты всего…

Клеменс Яницкий

Найдем же утешение друг в друге,

От жалкого отгородившись века.

Фридрих Геббель

ПИСЬМО 40

Дорогой друг!

Так и не получив от Вас до сих пор обещанного послания, решаюсь сам написать Вам, ибо чувства раскаяния и скорби, владеющие ныне мною, должны так или иначе найти себе выход — если не в дружеской беседе за стаканом токайского, то хотя бы в общении с чистым листом бумаги, который на этот вечер станет моим поверенным, дабы затем передать Вам все, что меня гложет. Накануне я вел себя настолько разнузданно, что сейчас могу писать о себе только в третьем лице — как о человеке постороннем и ничего общего со мною не имеющем. В то же время вкрадчивый червячок самооправдания продолжает плести свои замысловатые ходы в моем мозгу, выводя сложный рисунок аргументов, призванных если не вовсе обелить Вашего покорного слугу (боюсь, это уже невозможно), то хотя бы объяснить его поведение и снискать ему понимание. И впрямь, если жизнь художника никогда и нигде не была легкой, то в нынешней России она тяжела вдвойне; соответственно и протест художника как личности сильно чувствующей должен быть особенно страшен. Поэтому если рассматривать все совершенное мною не как простое бессодержательное буйство, порожденное исключительно выплеснувшимся наружу инстинктом смерти, а как долго назревавший и наконец прорвавшийся протест против невыносимых условий жизни художника в современном обществе, — что ж, тогда мои действия если и не перестанут вызывать отвращение, то хотя бы возбудят у людей мыслящих некоторый исследовательский интерес.

Итак, перехожу непосредственно к описанию происшедших событий (напоминаю, что пишу о себе в третьем лице, подчеркивая тем самым свою беспристрастность и холодно–осуждающий подход к оценке собственного поведения). Серым оттепельным утром Ваш друг Андрей Добрынин оказался

наконец в своем районе после нескольких суток, проведенных в знаменитом притоне имени Добрынина (он же «Черный салон» Александры Введенской). Безудержный разгул, которому предавался наш герой, на сей раз нес в себе мало веселья — в его симфонии упорно звучала некая мрачная надтреснутая нота, и основным побудительным мотивом задержки в притоне явилось не то простительное желание продолжить праздник, которое может объяснить любые безрассудства, а лишь страх выйти в безрадостный и равнодушный мир из–под крова, дающего забвение и даже иллюзию веселья. И всё же описываемым угрюмым утром Добрынин, поднявшись с одра доступной любви, ощутил в себе непреодолимое стремление разорвать замкнутый круг того богемного времяпрепровождения, когда трезвый взгляд на мир внушает нестерпимое отвращение и потому должен как можно скорее заменяться забвением в той или иной его форме. Товарищи поэта по разгулу еще спали; тишину в квартире нарушало только их тяжелое дыхание да дробный топот маленьких лапок черного кота Петрушки, который из другой комнаты услышал шаги проснувшегося гостя и, устав от одиночества, устремился к общению. Приблизившись к Добрынину, кот, как бы извиняясь, деликатно мяукнул и принялся тереться о его брюки, выгнув спину и задрав хвост. Поэт подхватил зверя под мышки и, прижавшись носом к его холодному носу, заглянул в его ярко–зеленые глаза. Кот, покорно обвисший в стальных руках, не вынес невыразимой тоски, струившейся из почти бесцветных глаз Великого Приора, и растерянно заморгал. «Эх, Петрушка!» — вздохнул Добрынин, опустил кота на пол и шаркающей походкой направился на кухню. Там он извлек из холодильника початую бутылку водки, поставил ее на стол и сам расположился за столом, подперев ладонью нечесаную голову и не сводя глаз с тысячекратно изученной этикетки. Разумеется, он помнил о том, как часто оказывались тщетными его надежды найти утешение в вине, однако ни один из аспектов человеческого существования, приходивших ему на ум в этот безотрадный час, также не сулил ему обретения внутренней гармонии. Взгляд его скользнул по ликующей надписи, выведенной кем–то на побелке стены: «Выпил — весь день свободен!» Поэт снова тяжело вздохнул: он вовсе не желал для себя той свободы, которая сводится к отказу от осмысленных занятий, однако ни в одном роде занятий он сейчас не видел должного смысла. С каким–то извращенным наслаждением он нанизывал на нить размышления свидетельства тщеты и ущербности любых человеческих усилий и так увлекся, что даже забыл о бутылке, возвышавшейся у него перед носом. Из задумчивости его вывел неожиданно прозвучавший в кухне радостный возглас. «Водочка!» — ласково воскликнул двойной тезка Приора Андрей Владимирыч Михайлов — Колпаков, нетвердым шагом приближаясь к столу и в поисках рюмок обводя взглядом захламленную кухню. Бывший редактор, а ныне лицо без определенных занятий, Михайлов — Колпаков, несмотря на свой добродушный нрав, обладал сильным характером, чуждым унылому самокопанию, и без колебаний поддавался всем искушениям этой жизни. Подобное свойство души лишало дьявола всякой возможности справиться с Михайловым — Колпаковым, ибо отставной редактор грешил столь естественно и свободно, что сделал бессодержательным само понятие греха. Вдобавок Михайлов — Колпаков за всю свою жизнь не обидел даже мухи и проявлял полное равнодушие к богатству, власти, славе и прочим сомнительным с точки зрения нравственности плодам житейского успеха. С учетом этого приходилось признать, что ему удалось достичь своего рода святости. Отыскав среди грязной посуды искомые рюмки, дитя богемы наскоро ополоснуло их под краном, без лишних раздумий наполнило водкой из бутылки и обратилось к Добрынину с вопросом: «Ну что, хряпнем?» Подобная непоколебимость не могла не увлечь Великого Приора, привыкшего ценить силу духа везде, где он ее находил, даже в заблуждениях и пороках. Товарищи чокнулись и выпили, после чего, запив зелье водой из–под крана и согнав с лиц гримасу отвращения, пустились в разговоры о боевой авиации, по части которой Михайлов — Колпаков был большим специалистом, хотя никогда в жизни не летал, даже на пассажирском самолете. Когда целебный напиток в бутылке подошел к концу, Добрынин уже ощутил в себе способность снисходительно взирать на ущербность человеческого существования и начал отпускать свои циничные остроты, снискавшие ему такую любовь среди завсегдатаев притона, — недаром сама веселая квартирка носила название «притон имени Добрынина». Привлеченные смехом, на кухню потянулись заспанные обитатели притона, жажда развлечений в которых была сильнее сонливости и утомления. Великий Приор собрался плеснуть себе еще водочки, как вдруг обнаружил, что бутылка уже опустела. Михайлов — Колпаков без слов понял его движение и полез в холодильник, однако вскоре с кислым видом захлопнул дверцу и развел руками. Последовавший затем обход комнат тоже не дал результатов, и в довершение беды выяснилось, что ни у кого из бессмысленно слонявшихся по квартире завсегдатаев нет ни гроша. Это обстоятельство вновь испортило Добрынину настроение, и веселое расположение духа, в которое он едва успел прийти, сменилось искавшим выхода раздражением. Великий Приор казался сам себе несправедливо обиженным и охотно переведался бы с обидчиком, если бы таковой предстал перед ним во плоти. Обычная в подобных случаях рутина: звонки возлюбленным и знакомым с просьбами о помощи, вялые поиски завалявшихся мелких купюр, всевозможные предложения, по большей части нелепые и не сулящие успеха, — все это действовало Добрынину на нервы. Приор не мог понять, почему он, успевший создать за свою недолгую жизнь такое количество совершенных произведений, которого хватило бы для славы и бессмертия десятку литераторов, должен при жизни терпеть подобные лишения и чувствовать себя стесненным буквально на каждом шагу. «Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь. Пока я еще жив, хочу ни в чем не нуждаться. Неужели я этого не заслужил? — бормотал Великий Приор и добавлял: — Во всем виновата система!» — сам уже не понимая, что говорит. Вопрос, обращенный им к судьбе, был, в сущности, риторическим, поскольку ни один культурный человек не мог бы оспорить его заслуг, что тем не менее не сулило поэту ни благосостояния в грядущем, ни столь необходимого стаканчика в настоящем. Добрынин объявил о срочных делах, требующих его ухода, и, не слушая возражений, посулов и просьб остаться, вышел в прихожую. Там он неуклюже надел пальто, обшарил свои карманы, с облегчением убедившись в том, что проездной билет на метро никуда не делся, с лязгом отодвинул тяжелый дверной засов и покинул притон своего имени, злобясь на весь белый свет. Впрочем, свет в то утро был не белым, а грязно–серым, что вкупе с хлюпающей повсюду мутной влагой отнюдь не прибавляло поэту добросердечия. Покрывавший тротуары ослизлый бугристый лед заставлял и без того не совсем твердо державшегося на ногах Великого Приора прилагать отчаянные усилия для того, чтобы не упасть и не раскроить себе череп. Призывая на головы нерадивых дворников самые мучительные заболевания из всех ему известных (а как врач–любитель он знал их немало), Добрынин добрел–таки до станции метро «Серпуховская». В вагоне ему посчастливилось, несмотря на толчею, занять место на сиденье, и, задремав, он проспал свою остановку. Впрочем, станция «Петровско — Разумовская», на которой он очнулся и, растолкав пассажиров, с проклятиями выскочил из вагона, находится, как известно, недалеко от его дома. Поэтому Великий Приор не слишком огорчился, тем более что домой ему вовсе не хотелось. Поддавшись внезапно нахлынувшим на него ностальгическим чувствам, он вышел на знаменитую Лиственничную аллею — улицу, единственную в своем

роде не только в Москве, но, возможно, и во всей России, ибо другие районы Москвы и другие города могут похвастаться и березовыми, и дубовыми, и каштановыми аллеями, но вряд ли где–либо еще можно найти аллею, образованную двумя сдвоенными рядами могучих древних лиственниц, придающих окружающему городскому пейзажу одновременно величие и умиротворенность. Конкретно же для Добрынина аллея была дорога тем, что пересекала территорию Тимирязевской (бывшей Петровской) сельскохозяйственной академии, экономический факультет которой Приор когда–то закончил, а затем на нем же и преподавал, став кандидатом экономических наук. Улыбаясь воспоминаниям юности, что–то бормоча себе под нос и без разбора шлепая по лужам, поэт в своем пальто нараспашку, небритый и позеленевший после нескольких бурно проведенных суток, встречными прохожими легко мог быть принят за сумасшедшего. Однако прохожие навстречу не попадались. В этот далеко уже не ранний час аллея оставалась совершенно пустынной. Добрынин с тоской вспоминал оживление, всегда царившее здесь в его студенческие годы. Затем внезапный каприз мышления сопоставил никогда не покидавшие его в пору юности сияющие надежды с нынешним жизненным неустройством, и это сопоставление вызвало в душе мастера новый прилив горечи. По правую руку расстилались покрытые посеревшим тающим снегом опытные поля академии; по левую за мощным частоколом лиственниц мрачно громоздились старые здания общежитий, выстроенные с соблюдением всех нелепых канонов конструктивизма. Однако теперь знакомые смолоду виды не оказывали на него обычного успокоительного действия. «Швыряются миллионами направо и налево, а смысл? Смысла–то и нет! Жабы в гнилом болоте!» — злобно бубнил Добрынин, сам в точности не зная, кто является мишенью для его обвинений. То обстоятельство, что для решения множества житейских проблем ему на первое время вполне хватило бы ничтожной, в сущности, суммы — всего–навсего двух–трех миллионов долларов, — особенно раздражало поэта. Свернув влево с Лиственничной аллеи, он прошел мимо библиотеки академии, затем мимо построенного по проекту Кокоринова здания фермы, своими круглыми угловыми башнями напоминавшего средневековый замок, и оказался перед зданием Биржи вторичных ресурсов. Биржа обосновалась тут на началах аренды после того, как академия в приступе мании величия выстроила для своих студентов и преподавателей невиданных размеров столовую, но оказалась не в состоянии загрузить этого колосса работой. В конце концов академическое начальство предпочло сдать свое детище в аренду одной из бирж, возникавших в то время одна за другой. Возглавляли биржу два довольно популярных барда, сочинявших на пару шуточные песенки и затем распевавших их дуэтом, аккомпанируя себе на гитарах. Известность эти двое приобрели на заре либеральной трансформации коммунистического режима, когда иносказательные (хотя и всем понятные) выпады по адресу опостылевших порядков еще не успели просочиться в прессу, но в иных формах уже перестали быть наказуемы. В те годы оба барда еще служили в каком–то НИИ и занимались физикой, но когда либеральные веяния проникли и в экономику, дуэт смекнул, что зевать тут не годится и самую жирную рыбку можно поймать только тогда, когда муть в воде еще не отстоялась. Барды основали биржу, которая официально считалась биржей вторичных ресурсов, однако в силу расплывчатости границы, отделяющей вторичные ресурсы от первичных, она помогала вывозить из России все под метелку и вообще посредничала в самых разнообразных сделках — от массового вывоза за кордон беспризорных детей и законсервированных человеческих органов до массового ввоза оттуда искусственных женщин. Все это вспомнилось Добрынину, пока он стоял перед входом в здание биржи и рассматривал явные признаки преуспеяния: теснившиеся тут же на площадке импортные автомобили, развевавшиеся на флагштоках невиданные прежде флаги опереточных государств, возникших после распада СССР, скучавших в вестибюле молодых лощеных охранников в строгих костюмах, галстуках и белых сорочках. Знакомая каждому истинному художнику ненависть к буржуа закипела в душе Великого Приора, смешиваясь с острой горечью самоуничижения. Ноги сами понесли его к стеклянным дверям. Ему неудержимо захотелось своим появлением нарушить размеренное существование всего этого самодовольного великолепия, порожденного не творчеством и не следованием общественной пользе, а лишь игрой слепого случая и человеческой тупостью, заставлявшей многих выкладывать деньги при одном таинственном слове «биржа». Толкнув дверь, Добрынин вступил в вестибюль и, сделав несколько шагов в глубину помещения, застыл на месте, обводя неприязненным взором расставленные там и сям в прихотливом беспорядке экзотические растения, гобелены и оригинальные картины на стенах, стильные люстры из хрусталя и нержавеющей стали под потолком. Раздражение продолжало нарастать в нем — об этом можно было судить по его презрительной ухмылке, а также по тому, как вызывающе он засунул руки в карманы своего распахнутого пальто и принялся нервно раскачиваться с носка на пятку. Упитанный юноша в белой сорочке, сидевший у входа за столиком с двумя телефонами, обратился к нему с вопросом: «Простите, вы к кому идете?» Парочка других юношей неторопливо направилась к вошедшему с другого конца вестибюля. Великий Приор всем корпусом повернулся к любопытному привратнику и уставился на него в упор, стараясь выразить взглядом всю меру своего презрения и одновременно подбирая в уме наиболее уничтожающий ответ. Через некоторое время, заполненное лишь напряженным молчанием, его усилия увенчались многозначительными и таинственными словами: «Я знаю, к кому я иду. Уж я-то знаю!..» Затем Великий Приор смачно харкнул на пол перед столиком охранника, вновь резко повернулся всем корпусом, с трудом сохранив при этом равновесие, и решительно зашагал к лестнице на второй этаж, выбрасывая ноги в стороны и в такт шагам взмахивая полами пальто. Направлявшиеся к нему охранники перешли на бег и выросли перед ним, когда он уже готовился вступить на первую ступеньку лестницы, устланной красной ковровой дорожкой. Привратник тем временем выбрался из–за своего столика и стал приближаться к странному посетителю с тыла. «Так вы к кому?» — ледяным тоном осведомился румяный молодой человек в добротном черном костюме — по–видимому, старший охранник. «Я знаю, к кому иду, — снова загадочно и зловеще ответил Добрынин. — Дай пройти!» — «Нет, извините, я попрошу вас вернуться к вахте. Сейчас позвоним и разберемся, кто вам нужен». Внезапно Добрынин отскочил на шаг назад, присел, растопырил руки и, вихляясь всем телом, передразнил: «Кто вам нужен, кто вам нужен! Я — Андрей Владимирыч Добрынин, великий поэт земли русской, могу приходить куда захочу, а вы мне в ножки должны кланяться! Что, не слыхали про такого, недоумки, топтуны несчастные? Ничего, еще услышите, а сейчас — с дороги!» Поэт ринулся вперед, но младший охранник схватил его за левый локоть, а старший толкнул в грудь, прямо в объятия подкравшегося сзади привратника, который тут же подхватил гостя под правую руку. После этого охранники сделали попытку развернуть непрошеного визитера лицом к дверям, однако Добрынин, неожиданно присев и рванув руки вниз, с легкостью освободился от их хватки. Упав затем на четвереньки, поэт стремительно засеменил в сторону по блестящему полу искусственного мрамора и таким образом вырвался из неприятельского окружения. Когда же он поднялся на ноги, вид его был так страшен, что двинувшиеся к нему защитники буржуазии невольно остановились. «Вы на кого руку подняли? — с невыразимой горечью тихо спросил Добрынин. — Вы на кого руку подняли, а?» Ноздри его раздувались, подбородок высоко вздернулся, глаза от бешенства съехали к переносице, угол рта дергался от нервного тика. Боковым зрением он, однако, успел заметить несколько новых фигур в белых сорочках и галстуках, появившихся в разных концах вестибюля. Подскочивший к столику привратника еще один румяный юноша лихорадочно крутил телефонный диск. Когда он заговорил, до Великого Приора донеслись слова: «Поддатый… Рвется наверх… К кому — не говорит… Говорит, Андрей Владимирыч Добрынин…» В следующий миг охранники бросились на дерзкого пришельца и завязалась свалка, которая, впрочем, быстро закончилась: совладать с рассвирепевшим служителем муз прислужникам богатства оказалось не под силу. Не зря князь Владимир Одоевский предупреждал: «Страшен гнев поэта!» Одного из своих врагов Добрынин с необычайной ловкостью лягнул в коленную чашечку; раздался противный звук, нечто среднее между хрустом и щелканьем, и злосчастный блюститель порядка с воем запрыгал на одной ноге, сразу утратив весь свой внешний лоск. Второго охранника поэт ткнул указательным пальцем в глаз, а в третьего вцепился мертвой хваткой, повалил и стал кататься с ним по полу, награждая его щипками и оплеухами, когда удавалось высвободить руку. Сотрудники биржи обступили дерущихся, но никто не решался их разнять, поскольку Великий Приор метко плевал во всех, кто обнаруживал такое намерение, угрожающе лязгал челюстями и хрипло изрыгал свирепые угрозы. «Не подходи, суки, удавлю, — рычал поэт. — На месте замочу, дешевки… Глотку перережу от уха до уха…» Возня продолжалась, а между тем сверху по лестнице уже спускались оба руководителя биржи: по внутреннему телефону их с вахты оповестили о происходящем. И генеральный директор, и его первый заместитель были не чужды литературных интересов, вращаясь в соответствующих кругах; хотя их литературное окружение и являлось невыразимо ничтожным по сравнению с выдающимися фигурами, окружавшими Великого Приора, но все же имя Добрынина биржевикам кое о чем говорило. Растолкав своих сотрудников, наблюдавших за схваткой, коммерсанты с удивлением уставились на противников, тискавших друг друга в отнюдь не дружеских объятиях. Затем, дождавшись момента, когда его взгляд встретился с испуганным взглядом охранника, боровшегося с поэтом, генеральный директор распорядился: «Немедленно прекратите! Отпустите этого человека! Произошло недоразумение!» Охранник повиновался, а мстительный маньерист тут же воспользовался этим и, стараясь причинить недругу максимальную боль, несколько раз ткнул его в нос костяшками пальцев. Охранник взвыл, но Великий Приор, поднявшись на ноги, тут же забыл о нем, ничтожном исполнителе чужой воли, — теперь он в упор разглядывал стоявших перед ним руководителей биржи, в тот момент мало походивших на бардов, некогда виденных им на эстраде. Подчеркнутую беззаботность и независимость их манер теперь сменила расчетливая официальная вежливость, — точно так же, как простецкие куртки, клетчатые рубахи и джинсы сменились английскими бордовыми пиджаками и светлыми брюками свободного покроя, этой униформой преуспевающих дельцов. Добрынин стоял перед бизнесменами, тяжело дыша, красный, растерзанный и небритый, ощущая, как источаемые им запахи несвежей одежды и водочного перегара распространяются вокруг и вытесняют запахи дорогого табака и французского одеколона. «Ну, что смотрите?! — воскликнул он рьщающим голосом. — Любуетесь, до какой низости дошел великий русский поэт?!» — «Андрей, я прошу вас…» — заикнулся было генеральный директор, но Добрынин перебил его, взвизгнув: «Кому Андрей, а кому Андрей Владимирыч! Думаете, если у вас денег куры не клюют, так можно со мной запанибрата? Я вам не клоун, а жрец, меня не купишь!» Неожиданно Великий Приор ехцдно прищурился и понизил голос: «А денежки–то откуда? Ну говори, не стесняйся, — за сколько Родину масонам продал?» — «Андрей, как вам не стыдно! Ведь мы же ваши коллеги!» — подал голос вице–директор. «А ты вообще молчи! — заорал на него Добрынин. — Думаешь, я не знаю, как вы тут обосновались? Коллеги, тоже мне! Тамбовский волк вам коллега!» Генеральный директор наконец позволил себе обидеться и спросил: «Вы пришли сюда, чтобы нас оскорблять?» В ответ Добрынин хитровато прищурился и погрозил бизнесмену пальцем. «Э-э, нет, — протянул он с интонациями заговорщика, — я по делу пришел. Дельце у меня к вам есть…» Он внезапно наклонился всем корпусом вперед, так что его лицо вплотную приблизилось к лицу генерального директора, и, едва не задушив того перегаром, рявкнул: «Денег я пришел просить! Выпить хочется, а денег нету! Дайте тысчонку великому русскому поэту!» Изложив таким образом суть своего «дельца», Добрынин отступил на шаг, как бы любуясь произведенным эффектом, и продолжал: «Ну, что скажете? Молчите? А вы говорите, не бойтесь. Вот он я: грязный, пьяный, голодный, хожу к буржуям деньги на выпивку клянчить… Ну, что стоите — плюйте на меня, топчите, гоните меня взашей! Скажите, по крайней мере, что презираете меня. Все приму, ибо заслужил!» И Добрынин поклонился опешившим коммерсантам в пояс. На несколько секунд воцарилось молчание, которое нарушил сам Великий Приор. Он, судя по всему, являлся единственным действующим лицом этой сцены, не испытывавшим никакой неловкости. «А, понимаю! — воскликнул Приор. — Денежки отработать надо, — так у вас, кажется, принято? Ну, приказывайте, что мне сделать, — я все сделаю, будьте благонадежны! Вот только стихи читать не стану — вам их все равно не понять, да и не про вас они писаны… Может, сплясать? Спляшу, пожалуй! А ну, расступись — Андрей Добрынин, великий поэт земли русской, за тысячную бумажку плясать будет!» Несколькими повелительными жестами расчистив от оцепеневших зрителей пространство, достаточное для осуществления его затеи. Великий Приор вышел в центр образовавшегося круга, притопнул разок, как бы пробуя прочность пола, и пустился в пляс.

Сказать, что этот танец не слишком радовал глаз, значит ничего не сказать. Зрелище было настолько нелепым, хаотическим и безобразным, что поневоле завораживало зрителей, чувствовавших в нем некое отрицательное величие. Поэт приседал, подскакивал, яростно топал, размахивал руками, словно мельница крыльями, и время от времени отчаянно вскрикивал. Каждое последующее его движение никак не вытекало из предыдущего, в них не прослеживалось законченности и плавности, хотя выделывал их Добрынин с лицом замкнутым, сосредоточенным, даже ожесточенным. Единственное, чего было не занимать танцу Приора, так это энергии. Он так старательно вихлялся и кобенился, словно изо всех сил стремился сделать свои па как можно более угловатыми и неприятными для зрителей. С растрепавшимися волосами, с лицом, налившимся кровью, с рубашкой, выбившейся из брюк, в развевающемся пальто, танцующий поэт производил тягостное впечатление. Сам он, однако, нисколько этим не смущался и продолжал плясать, вызывая у всех окружающих чувство мучительной неловкости. Чем дольше длился танец, тем больше нарастало это чувство, и лишь Великий Приор отхватывал трепака как ни в чем не бывало. «Смотри! — не сбавляя темпа, кричал поэт генеральному директору. — Сама русская поэзия пляшет перед тобой за тысячу рублей!»