Избранные произведения в 2 томах. Том 1
Шрифт:
Снова я увидел знакомое шоссе, по которому на этот раз катил в кургузом районном автобусе, и шлагбаум у переезда, задранный в небо, как деревянная зенитка, и поворот на едва заметную дорогу в траве, к цветущим садам. Здесь трава была уже зеленая, а сады стояли белые не от снега.
Травинки у дороги еще не напитались темной зеленью, а только солнечным светом и поэтому были легкими, как лучики.
Жужжали пчелы, прячась в цветы, пока я шел по саду.
Вот и кузня, и арык с водой, которой от весны стало еще теснее в берегах,
У знакомого самовара возился подросток в белой рубахе и расшитой тюбетейке.
— А где старик? — спросил я, едва кивнув ему головой.
Отложив топорик для чурок, он поднял на меня черные, как дикая ягода, глаза:
— Какой старик?
— Чайханщик, — торопливо сказал я, — который тут работал.
— Я чайханщик. Я работаю.
— А старик?
— Его нет.
— Не работает?
— Нет, больше не работает.
— А где он?
Парень неловко подождал, вытер лицо ладонью.
— Он умер.
И снова взялся за чурки. Топорик тюкал, слизывая щепу.
— Как умер? — спросил я наконец.
Он тюкал топориком.
— Давно?
— Еще зимой.
Я сел на край тех нар, где чаевничал со стариком. Глинистая вода бежала мимо меня, гудя. Парень поставил передо мной пиалу и чайник.
— Сейчас закипит, — сказал он, показывая глазами на знакомый самовар.
Я достал из кожаной папки снимки, которые привез. Это были кадры кинохроники.
— Иди-ка сюда, — позвал я чайханщика. — Ты не знаешь вот этого? Его Мансуром зовут.
— Нет, — ответил чайханщик.
— Кого вспомнил! Его похоронили лет пять назад.
Подошел кузнец и заглядывал в снимки из-за моего плеча.
— Здравствуйте, — сказал я, вставая. Он меня узнал и обрадовался:
— Здравствуй! Деньги привез?
— Деньги? Да-да…
Я быстро достал трешку и отдал кузнецу.
— Молодец, — похвалил он. — Не забыл.
Мы поблагодарили друг друга.
— А вот этот, — спросил я, показывая другой снимок, — Адыл-ака… он где?
Кузнец пригляделся:
— Хромой Адыл?
— Да-да! Хромой Адыл!
— Так ведь он не вернулся с фронта.
— Погиб?
— Не знаю. Я его живого не видел.
— Они возили яблоки в Москву, — сказал я. — Это правда.
— Может быть. Я сам тут недавно. Из другого кишлака приехал. Ничего не знаю.
— А кто знает?
— Не знаю.
К кузне, фыркнув, подкатила полуторка, кузнеца позвали, он еще раз удивленно сказал, что я молодец, и не торопясь пошел по мосту над арыком, в котором, ворочаясь, летела мутная вода.
Я снова присел… В ту ночь, когда я до утра бродил по Москве, я думал только о старике, боясь вспомнить о Гуле, а сейчас вдруг вспомнил о ней и почувствовал, что потерял ее. Почему люди так легко теряют друг друга в жизни?
Я вспомнил, как голопузым мальчишкой тряс для нее уличный тутовник, как лазил по его ломким веткам, дотягиваясь
Гуля! Я не могу сказать, что без устали таскал из архивов пыльные коробки с забытой хроникой, чтобы разыскать старика. Но я таскал их, чтобы оправдаться перед тобой. Помнишь наш разговор, наш спор в вагоне, у окна, за которым исчезало дерево и чей-то дом?
Я таскал коробки, без устали крутил хронику, а в это время Саид… Глупости! Опять я хочу показаться себе хорошим…
Не выйдет.
Слишком много я потерял.
Древние говорили: чтобы найти, надо потерять. Когда хотят оправдаться или хотя бы утешиться, ссылаются даже на древних.
Я не хотел прощать себе ни одной потери.
Как я мог отмахнуться от «кукушки», и резиновых бот Майи, и звериной дохи спекулянта, и раздавленных очков Мансура, и хризантем, о которых хрипел патефон в санях на снегу, как мог я передоверить все это фантазии старика?
Я так рвался к правде, что уже ничему не верил… У меня не хватило фантазии — представить себе, что это правда. Чтобы верить, тоже нужна фантазия. Чтобы жить…
Я сидел и насвистывал безмятежную мелодию, которая подгоняла нас на шоссе прошлым летом. Вкатился в тишину и рассыпался над землей стук колес проходящего за садом поезда. Я свистел тихонько и грустно, сидел и слушал колеса.
1969
Слобода
Снова пригрело… Который уж день подряд солнце лупило с синей высоты во все концы неба и земли, доставая до самых темных углов и изгоняя оттуда тени. И едва сползала тьма, тут же выглядывала острая трава, готовая хлынуть зеленой свежестью отовсюду — из-под каменных городских заборов, из разрывов асфальта, из серых щелей среди старого булыжника, которым были замощены окраинные улицы.
Здесь, на окраине, травой занимались дворы с еще не убранным от новостроек битым кирпичом и мусором. Занимались быстро, как вольным пламенем. Начинали зеленеть обочины нового шоссе, лентой раскатившегося до самой реки через пустые площади, покуда не заставленные домами и поэтому похожие на поля.
Да, снова пригрело… Значит, год прошел, как уехала Анка. Тогда вот так же скатились снега, словно наперегонки, боясь опоздать к назначенному сроку, зазеленели все свободные от камня клочки земли. Он это хорошо помнит, потому что тогда впервые начал замечать время. Ему и раньше приходилось поглядывать на часы, чтобы не опоздать, например, в кино, спрашивать у прохожих, сколько показывают неугомонные стрелки на циферблате (другими словами, конечно), но это были короткие заботы, а той весной вдруг закончились порывы мальчишеской поспешности, казавшиеся самыми серьезными, а оказавшиеся смешными.