Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета
Шрифт:
Дрожа как осиновый лист, Мартин ошалело пялился на хозяина.
Внезапно лицо Чарноцкого странным образом переменилось: дотоле неподвижное, оно исказилось как бы в конвульсии или в нервной спазме, до неузнаваемости исковеркавшей черты, гримасой застывшей на устах. Чарноцкий, одержимый таинственной силой, предательски завладевшей его телом, вдруг сорвался с постели и с диким воплем выскочил вон из дома.
Было четыре часа утра. Над городом тянулись хороводы сонных видений; нехотя готовясь в обратный путь, уныло складывали фантасмагорические свои крыла демоны кошмаров, а задумчиво склоненные
На восточном рубеже небосклона замаячили фиолетовые блики. Иссиня-серая заря, трепеща от рассветного озноба, катилась к городу волнами пробужденья, просветленья, обновленья. Стаи городских галок, очнувшись от ночной дремоты, раз и другой, и третий очертили над ратушей черные кольца и, возбужденно галдя, расселись на голых предвесенних деревьях. Беспризорные псы, набродившись по ночным закоулкам, теперь жировали на рынке, вынюхивая то тут, то там…
Неожиданно в разных точках города взметнулись вверх фонтаны огня; выпуская красные лепестки, пышным цветом заалел он над крышами, потянулся к небесам. Заохали церковные колокола, раскромсали рассветную немоту вопли, гул, всполошенные голоса:
— Пожар! Пожар!
Семь кровавых парусов разрезали утренний горизонт, семь огненных стягов заплескались полотнищами над городом. Горели монастырь отцов-францисканцев, здание суда, управа, монастырь Святого Флориана, пожарные казармы и два частных дома.
— Пожар! Пожар!
По рыночной площади метались людские толпы, неслись автомобили, грохотали пожарные машины. Какой-то человек в униформе пожарного, с разлетающимися волосами и факелом в руке лихорадочно продирался сквозь толпу.
— Кто это? Кто?
— Держите его! Держите! Поджигатель!
Тысячи рук жадно тянутся к беглецу.
— Поджигатель! Злодей! — рычит безумная от ярости толпа.
Кто-то выбил у него из рук факел, кто-то схватил в охапку. Он вырывался, с пеной на губах расшвыривал людское месиво… Наконец его усмирили. И вот уже ведут по площади — скрученного веревками, в свисающей лоскутьями одежде. Люди всматриваются в лицо, освещенное бледной зарей.
— Кто это?
У конвойных невольно опускаются руки.
— Кто это?
А у стражи в ужасе отнялась речь, перехватило охрипшее от крика горло.
— Вроде бы лицо знакомое?!
С плеч безумца свисают содранные в потасовке эполеты начальника пожарной службы, на рваной рубахе блестят медали «За тушение», сверкает золотой крест «За доблесть». И это лицо — лицо, искаженное звериной гримасой, со скошенными, налитыми кровью глазами!…
Целый месяц, из ночи в ночь после страшного того пожара, дотла спалившего семь лучших городских строений, старый слуга Чарноцких видел призрак хозяина. Тень безумца проскальзывала в спальню, склонялась над пустой кроватью, шарила по ней, отыскивая тело — может, чтобы вернуться в него? Увы, искала понапрасну…
И лишь в конце апреля, после того как начальник пожарной службы, заточенный в клинику доктора Жеготы, в беспамятстве выбросился из окна и тут же на месте скончался, тень его перестала навещать старое свое жилище…
Но и до сего дня живут среди людей легенды о душе Огнестойкого: оставила она во сне свое тело,
Из книги «Чудовищная история»
ЛЮБОВНИЦА ШАМОТЫ (Страницы из найденного дневника)
И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку.
И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа.
Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть.
Шесть дней я хожу пьяный от счастья и не смею ему поверить. Шесть дней, как начался новый период в моей жизни, столь непохожий на прежний, что можно сравнить его с неким катаклизмом.
Я получил письмо от нее…
Со времени ее отъезда куда-то за границу — а с той поры минул уже год — это первая восхитительная весточка… Не верится! Да нет, просто опомниться не могу от счастья!
Письмо — от нее ко мне! Ко мне! А ведь она в упор не замечала меня, скромного поклонника, ибо никогда не посещал я общества, где блистала она; мы даже мимолетно не были знакомы! И все-таки чудо свершилось. Письмо я постоянно ношу с собой, не расстаюсь с ним ни днем, ни ночью. Адресат обозначен четко, сомнений нет: Ежи Шамота. То есть я! Адрес на конверте я давал прочитать моим знакомым, собственным глазам не верю: знакомые удивленно смотрят на меня, улыбаются и заверяют, что адрес вполне определенный, фамилия моя…
Итак, она приезжает, приезжает уже через несколько дней, и первый буду ждать ее у дверей дома я — я, кто едва осмеливался поднять на нее обожающие глаза, случайно встречаясь на прогулке в парке, в театре или в концерте…
И хотя бы один взгляд или мимолетная улыбка гордых уст предназначались когда-нибудь мне — увы, нет! Казалось, меня вообще не замечали. До самой последней минуты я пребывал в полной уверенности, что она и не подозревает о моем существовании. А ведь я несколько лет повсюду следовал за ней, подобно далекой робкой тени — деликатно и ненавязчиво! Моя тоска слишком легкой и нежной дымкой окутывала ее. Но она все угадала, угадала любовь мою и преклонение — смиренное и безграничное — инстинктом чуткой женщины. Незримые флюиды симпатии соединили нас уже несколько лет назад, а теперь, на расстоянии, окрепли и настойчиво влекут ее ко мне.
О, приветствую тебя, моя прекрасная! Вот и день клонится к вечеру — ясный, в солнечных отблесках, погожий; я гордо пою мою песнь, взысканный твоим снисхождением — о, дивная владычица моя!…
Сегодня уже четверг. Послезавтра в тот же самый вечерний час увижу ее. Не раньше. Такова ее неоспоримая воля. Беру в руки письмо, драгоценный листик лиловой бумаги, благоухающий тонким ароматом гелиотропа, и перечитываю, невесть в который раз:
«Дорогой! Приходи в субботу, двадцать шестого, в шесть вечера — улица Зеленая, восемь. Садовую калитку найдешь открытой. Жду. Да исполнится твоя давняя мечта!