Избранные произведения в 2 томах. Том 2
Шрифт:
— Шурка-паразит?
Я не отвечал. Меня выручил отец:
— Ну чего ты пристаешь к человеку? Подрался с ребятами. Ух и гуля!
Шурка принес мне книгу, когда никого не было дома, кроме меня, но читать я ее не мог — гуля мешала. Не помню, как она называлась, только помню, что это была книга про индейцев и про волков. Два раза Шурка, заикаясь, прочел мне место, где рассказывалось, как голодный волк догнал безоружного индейца, а индеец не растерялся, сунул ему в пасть крепко сжатый кулак, протолкнул в самое горло, и волк задохнулся.
— Попробуем? — спросил Шурка.
— Там был
— Кислый квас, — сказал Шурка. — Есть же собаки.
Собак в городе было много. Безнадзорные бегали по улицам, каждый день их ловили сетками на длинных палках и увозили в собачьих ящиках. Дворовые, гордо потряхивая номерами на ошейниках, позвякивали цепями.
— Попробуем на твоем Рыжике?
Я засмеялся, замахал руками. Наш Рыжик, хоть и таскался на цепи от забора к столу, был самой ласковой собакой на всем свете, как мне казалось.
— Мы его раздразним, — предложил Шурка.
— Чем?
— Гвоздем на палке.
— Ты дурак? — спросил я.
— Просто так, — ответил Шурка.
— Хочешь, чтобы он задохнулся?
— Зачем? Ты смотри, как написано. Этот же в горло протолкнул. А мы не будем так далеко сувать!
Едва я встал с цветущим синяком на носу после гули, как Шурка принес палку с гвоздем. Мать опять была на базаре. Он всегда норовил прийти в эти минуты.
— Я буду командовать, — сказал Шурка и подступил к Рыжику.
Мы его никогда не били, и Рыжик тотчас убрался от палки в конуру. Но Шурка стал тормошить и колоть его там. И тут я узнал характер Рыжика. Он выскочил из конуры с рыком и лаем, рыжая шерсть на его загривке вздыбилась, мокрые клыки оголились.
— Суй! — крикнул Шурка.
Жалея Рыжика, я сунул свой кулак совсем неглубоко. И сейчас на моей правой руке, меж костяшками пальцев, можно найти белые рубцы от зубов Рыжика, самого ласкового пса на свете. Шурка бросил палку и тут же убежал. Рыжик, укусив меня, пугливо отступил в конуру и целый день не показывался оттуда, даже есть. Только повизгивал виновато. Миску с водой ему просовывал отец сквозь дырку, а Рыжик ворчал. Мать залила мне руку йодом, от которого глаза полезла на лоб.
И уж ничем я не мог выгородить Шурку…
И вот мама сама привела его. С голубем. А через десять минут мы были на его голубятне.
Нет, это не голубятня, а целый дом в углу двора! Из сухих досок, с окнами на юг. Перед окнами был большой вольер, огороженный тонкой железной сеткой и полный воркованья. Голуби, белоснежные, и белые с розоватым пухом, и с металлическим отливом, и с коричневыми веерами в крыльях и хвостах, бродили по вольеру.
Как-то к Шуркиной матери пришла учительница жаловаться на своего ученика и застала его в вольере. Брезгливо поджав губы, она воскликнула, будто сделала самое важное открытие в жизни:
— Конечно, ему некогда уроки учить!
А Шуркина мать, птичка-невеличка, наклонила голову набок и вздохнула с виноватой улыбкой:
— Это у него наследственное!
Голубятню возвел Шуркин отец, умерший от туберкулеза, из-за которого они и приехали сюда, в южный город.
Над нашим городом всегда сияло чистое, бездонное небо, бездна света, безграничная обитель голубей. Голубиные стаи белели в нем быстро рассыпающимися и опять
Голуби летали над городом, а из дворов и с крыш им вдогонку несся распаляющий, торжествующий или отчаянный свист. Четыре пальца в рот, под язык, свернувшийся трубочкой, и дуй во все легкие, оглушая самого себя!
Да, голуби… Они все время были над головой.
Стоило одной стае взмыть над крышами и тополями, как голубятники из других дворов поднимали своих самых преданных питомцев, чтобы испытать чужую стаю, разрушить ее или хотя бы переманить к себе одного-двух отбившихся молодых голубков. Потом их запирали в голубятне, где были кормушки с дробленой кукурузой, просом и горохом, поилки с водой и ванночки для купанья, и они недоуменно вращали маленькими головками на коротких шеях, наполняли крутую грудь бурлящим клокотаньем и цеплялись сильными изогнутыми когтями за сетку вольера, пока не успокаивались возле ласковой голубки.
Глядя на них, я впервые с беспомощным протестом почувствовал, какая предательская слабость есть в любви.
Шурка начал при мне выпускать в небо стаю, вероятно, чтобы добить меня. Не давал подержать, а уж подкинуть, чтобы они захлопали крыльями, полетели, — и не проси. Тем не менее я попросил, а Шурка засмеялся:
— Заведи себе своих голубей!
А на что я их куплю? А где я буду их держать? Свистеть я уже умел, но голуби только снились мне и были моей мечтой.
— Хы-ых! — опять засмеялся Шурка. — Смехота! Он умеет! Купишь пару — посмотрим.
Он щелкнул меня при этом в сморщенный лоб ногтем, как камушком. У него были такие жесткие пальцы, что, когда он «заряжал» их для щелчка, все мы, соседские мальчишки, заранее морщились. Но сейчас на моем лбу собрались тягостные складки больше оттого, что я не знал, где раздобыть полтора рубля на одного голубя, а на пару требовалось три рубля. Это была неразрешимая проблема.
— Попроси у отца!
— Не даст.
— Почему?
Отец сердился даже тогда, когда я на чужих голубей глазел: птица и есть птица, и держать ее взаперти нечего, пусть летает, когда хочет, посадить бы самого голубятника под сетку, каково? Я клялся, что не буду мучить голубей, а отец отвечал, что все равно это — живодерство, и предлагал мне сделать змея, с трещоткой и хвостом из мочала. Он выносил из дома во двор бумагу и планки, мы клеили змея, а в глазах моих стояли слезы. Змеи у отца получались один лучше другого, но все равно они летали ниже голубей, не требовали свиста, и все карапузы нашего переулка, дивящиеся на моего змея, напоминали мне о прожитых радостях, о дошкольном счастье, а сейчас я его стеснялся и снова неслышно плакал, бегая с веревкой в руке.
Я был уверен, что дорос до голубей. Хохлачи, трубачи и дутыши стали моими снами.
— Твой отец ни шиша не понимает, — издевался Шурка, крутя палец у лба. — Почтовые голуби на учете.
— Для чего?
— Для войны. Голубятники крепят оборонную мощь!
И хотя у Шурки не было почтовых голубей, я с ним согласился.
— Обмани отца, — сказал Шурка и циркнул слюной сквозь редкие зубы в пыль.
Все мальчишки нашего переулка накапливали слюну во рту и циркали ею, кто дальше. Шурка был вне конкуренции.