Избранные произведения в двух томах. Том 1
Шрифт:
Горел костер. Желтые языки огня терзали хворост.
Звенела песня:
Бандьера росса, Бандьера росса…Карл Рауш, обогнув костер, подошел ко мне, наклонился, обнял, колючей щекой коснулся моей щеки.
— Хорошо, Санька, — сказал он. — Это отшень хорошо, что вы все вместе. Когда вы все вместе, вам нитшего не боятся! Понимай?..
— Дядя Карл… — Я вдруг вспомнил, что давно хотел его спросить. — Дядя Карл, а
— Я? — Рауш посмотрел на меня с некоторым удивлением. Потом вздохнул. — Я уже стары для это дело… Я уже слишком стары — учиться.
Я проснулся за секунду до этого звонка. Не по звонку, а именно до звонка.
Не знаю, как у кого, но у меня и поныне сбереглась эта непостижимая способность. Скажем, я завожу будильник на пять утра — нужно ехать на вокзал или еще куда, и я, чтобы не проспать, ставлю будильник на пять. Но ровно за секунду до этого срока я просыпаюсь, будто стрелка установлена не на циферблате часов, а в моей сонной голове. Я внезапно просыпаюсь, открываю глаза, а потом уже раздается урочный звонок.
Но в ту, ночь никакого звонка не предвиделось.
И будильника у нас не было. И я крепко спал, без всяких снов, — как приник щекой к подушке, так и заснул, упоенно и здорово.
А посреди ночи проснулся вдруг. Открыл глаза. И тотчас в передней раздался звонок.
Какое-то время я еще лежал не шевелясь, не понимая, где я, что и почему.
Была ночь. Был предрассветный час. Все вокруг еще утопало в глубокой тьме, и лишь постельная белизна уже высветилась из тьмы.
Чуткая тишина стыла в квартире.
И снова ее прорезал истошный вскрик дверного звонка.
Я вскочил и зашлепал по паркету босиком. Но не в переднюю, не к двери, а в соседнюю комнату — туда, где спала мама Галя.
Она спала, свернувшись клубочком. Очень маленькая и очень одинокая в широкой двуспальной кровати. Спала и ничего не слышала.
Я тронул ее рукой за плечо. Она как-то по-детски, вопросительно простонала, повернулась на другой бок и снова задышала спокойно.
— Ма, — позвал я.
Длинно прозвенел звонок.
Она вскинулась, набросила на плечи халат, не глядя, отыскала ногами домашние туфли и пошла к двери, заспанная, взлохмаченная, встревоженная. Я за ней.
— Кто там? — хриплым со сна голосом спросила Ма.
За дверью молчали. Нет, не молчали, а было слышно через дверь, как кто-то порывисто дышит, будто хочет ответить и не может…
Мама Галя, не снимая цепочки, отперла, приоткрыла дверь.
Там стояла Софья Никитична Якимова. В наспех надетом, расстегнутом, вероятно первом попавшемся под руку, платье. Бледная, ни кровинки в лице. Глаза какие-то остекленелые, ничего не видящие перед собой.
— Софья Никитична?.. — Ма откинула цепочку.
Софья Никитична машинально переступила порог и опять остановилась, не произнося ни слова, вперясь глазами в пустоту.
— Что случилось?..
Якимова молча, ступая
— С Танечкой что-нибудь? — испугалась Ма.
— Она… спит, — едва слышно ответила Якимова.
Мы подошли к окну следом за ней.
Там, за окном, едва развиднелось. Бесчисленные окна нашего дома были свинцово бельмасты, слепы. Двор пуст и чист.
Близ нашего подъезда стояла машина. Небольшой автобус, «пикап», крашенный темной краской, без окон.
Поначалу я даже не обратил особого внимания на эту машину, не поставил ее ни в какую связь с ночным звонком, с появлением Софьи Никитичны. Мало ли всяких машин приезжало в наш двор и уезжало?.. Я смотрел из окна на пустынный наш двор, недоумевая: что же такое произошло? В чем дело?
По узкому тротуару, норовя держаться поближе к стене, торопливо и как-то воровато семенила женская фигура. Цветастый крепдешин, сумочка, каблуки — цок, цок, цок… Она шла, застенчиво опустив голову. Но я, приглядевшись, узнал: это была хохлуша с фабрики-кухни, четвертая жена Яна Бжевского, та самая, которая заставила его сбрить усики. Откуда же она так поздно? Вернее, так рано, под утро?.. Нехорошо так долго гулять, щеголять в крепдешинах, когда муж в отъезде. То-то она озирается, то-то жмется к стене… Может быть, из-за этого, из-за нее, из-за этой хохлуши так расстроилась Софья Никитична?
Но едва я успел поделиться с самим собой этой догадкой, как чернобровая гулена, что-то заметив, вдруг остановилась, а потом опрометью метнулась в ближайший подъезд — не в свой…
А внизу, под нашими окнами, хлопнула дверь парадного.
И я увидел. По ступенькам подъезда сходил Алексей Петрович Якимов. В одной руке его был узелок, а на сгибе другой — плащ.
А на шаг впереди него и на шаг позади — двое в хромовых сапогах, гимнастерках с портупеями и фуражках васильковой масти.
Старая дворничиха Степанида, в замызганном переднике и мохнатом платке, вышла следом за ними, неловко затопталась на крыльце.
Фыркнув, ровно заурчал мотор автомашины.
Один из конвоиров распахнул глухую дверцу в задней стенке кузова.
— Алеша!..
Вероятно, Софье Никитичне показалось, что она крикнула, что она выкрикнула это имя, а на самом деле даже мы, стоявшие рядом с ней, едва расслышали, как она позвала:
— Алеша!..
Но Алексей Петрович, все же услышал этот зов.
Уже у распахнутой дверцы он обернулся и, улыбнувшись растерянно, помахал рукой. Однако смотрел он при этом на окна своей квартиры, а не сюда, где стояли мы, где была Софья Никитична…
Пропустив арестованного в железную каморку, один из конвоиров полез за ним следом, а другой запер снаружи дверцу на ключ и сел в кабину рядом с шофером.
Машина пересекла двор и скрылась в подворотне, оставив после себя клок синего дыма.
Глава восьмая