Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
Он бурил опорные скважины в илычской тайге, непролазной и спутанной, как медвежий колтун; бурил на мезеньских болотах, где неверно шагнешь — и ни дна тебе, ни покрышки; бурил на вымских гарях, застланных пеплом на десятки километров, куда и зверье не совало носа. Где он только не бурил!
Ему показывали точку на карте, тыкали пальцем в зеленое поле — а что там такое было, какая зелень, то ли шепотливая хвоя сосен, то ли скрытая обманным мхом трясина, то ли вообще ничегошеньки не было?..
Вот и сейчас бригаде Ивана Еремеева выдали новую точку, и уже
Все это составляло его работу, его профессию, его ремесло, которое он себе выбрал в жизни, которому выучился и за которое ему шла зарплата плюс премия, плюс полевые, плюс северная надбавка — порядочно.
Однако его никто не обязывал жить в тех местах, где он работал, поселяться навечно в этих комариных тайболах: он лишь делал там свое дело и, сделав его, покидал без особых сожалений, возвращался в базовый город, получал там новое задание и снова отправлялся в путь.
А эти люди здесь жили. Они тут ставили крепкие избы, обзаводились скарбом, копались в земле, плодили детей и, померев, ложились в эту же неуютную землю.
Никто их к тому не принуждал, ничто их не связывало, кроме памяти о том, что здесь же обитали предки, и они вполне могли бы откочевать в иные, ласковые и щедрые, края — но люди жили именно здесь, а если даже и откочевывали, то, как правило, в еще более жуткие глухомани.
Люди жили везде.
Они, как он знал, выбирали для своего жительства самые что ни на есть дальние, опасные и проклятые богом углы. Они селились на тряских сейсмичных островах, распахивали склоны вздремнувших вулканов, строили города ниже уровня моря, терпели жажду в песках, коченели в арктической стуже — хотя на планете покуда еще вполне хватало покойных и добрых мест.
Еремеев никогда не переставал дивиться этой людской непритязательности, живучести, усердию.
И он снова замер от восхищения, когда через час пути непроглядная темень по носу опять замутилась нежным сиянием, зубчатый профиль берега четко высветился, из-за него проклюнулись в небо тонкие усики огней, а сердитый сосед в малахае поднялся, выколотил за борт жар из трубки, прихватил свой баул и степенно двинулся к сходням.
Скудный Материк явился на рассвете.
Издали село ничем не отличалось от других сел, лепившихся к печорским плесам: вереница бревенчатых изб да поруганная церковь. Оно стояло на левом, высоком, матёром берегу реки — на материке, как говорят здесь. По задворкам села щетинился ельник.
А там распахнулось большое и пока не согретое солнцем небо.
Пароход вырезал пологую дугу, развернулся против течения и, шумно табаня колесами, ткнулся в дебаркадер — утлое строение с истерзанной в щепу кромкой, увешанное пожарными крюками и ведрами.
Иван и его люди сошли на берег.
«Грибоедов» гуднул вполсилы и погреб дальше, вниз по реке.
Над водой, моющей донную гальку, стлались
Тут же, у дебаркадера, выстроились рядком бидоны, запотевшие на холоду, — их забирает по утрам катер молокозавода, объезжающий окрестные деревни и села.
Крутой обрыв весь вдоль и поперек расчерчен изгородями. Берег здесь оползал ежегодно от паводков и дождей, съедая пядь за пядью приусадебные участки хозяев, тех, что жили по-над самым краем. И хозяевам приходилось делить уж самый обрыв, отвесно городить на нем столбы и прясла. Земля была изрыта воронками, у воронок валялись спутанные плети ботвы — картошку уже убрали.
Отсюда, снизу, — закинь голову — шапка упадет, — села и не видно, не видно домов: все заслонил матерый берег.
Встречал их Аникин, бригадир вышкостроителей, они уже месяц работали здесь.
— Здравствуйте. Со счастливым прибытием! — Он всем подряд пожал руки.
— Ну, как дела? — с ходу осведомился Иван.
— Да ничего вроде. Вышку поставили, вчера закруглились с агрегатами.
— А жить где будем? — спросил Митя Девятков.
— Гостиницы тут, конечно, нету. Придется по частным лицам… Тебе, Иван Сергеевич, лучше всего на мое место — неподалеку тут. Я уж договорился.
— Спасибо, — кивнул Иван.
Они двинулись гуськом по крутизне, по земляным, нарезанным лопатой ступеням, промерзшим за ночь, а сейчас уже обмякшим, скользким. Лестницу проложили не без хитрости — коленами, в излом, иначе не взойти, и все же она оказалась тяжела для ног, для сердца. Первым умаялся Аникин, хотя он один подымался без ноши; был он уже в годах, пожалуй давно за полсотни. Он помедлил, с трудом переводя дыхание, справился — лишь бы время занять:
— Как там — на Большой земле?
— Порядок, — бодро ответил Митя.
— Войны пока нет?
— А мы сами трое суток в дороге, газет не читали…
— Тоже, значит, не в курсе.
Валентин Кочанов отозвался хохотком на тонкий разговор, другой же Валентин, Заварзин, сплюнул мрачно.
Однако вокруг, по самый горизонт, далекий с этой горы, стыла тишина и царил такой безмятежный покой, что можно было и всерьез предположить, будто здесь единственно от приезжих людей узнают о вселенских смутах. Вон последней нитью, связующей это захолустье с остальным миром, тянется пенный след за кормой уходящего прочь парохода…
Уже наверху, когда наконец взобрались, Аникин указал им на серые избы с изогнутыми коромыслом замшелыми кровлями, резными крылечками, белыми оконницами, высоко поднятыми над землей.
— Стучитесь в любую, пустят… Только с куревом лучше на двор выходить — тут обычаи староверские, не любят они табака. Чисто живут.
И, когда уже одного Ивана Еремеева привел к месту, добавил:
— Ну, а здесь почище остальных будет. Мне председатель сельсовета нахвалил: сюда, говорит, районное начальство помещаем, уполномоченных, когда кто приезжает…