Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
Теперь они шли мимо сельских магазинов, следовавших один за другим.
К двери раймага тянулась изрядная очередь.
— Что дают? — поинтересовался Платон Андреевич.
— За вельветом, — сообщили ему.
Это было неинтересно.
Рядом красовалась вывеска: «Хозмаг». Изнутри к стеклу витрины приклеена бумажка: «Гвоздей нет».
Нина весело расхохоталась.
А дальше был книжный магазин.
— Зайдем, — предложил Хохлов. — Здесь, в глуши, иногда такое попадается — на Невском не сыщешь.
Она
Посул бывалого северянина оправдался. Глаза Нины Викторовны разбежались, засверкали азартно и жадно, когда она взглянула на прилавок.
— О!.. — воскликнула она, схватив белый томик Петрарки. И прижала его к груди, будто боялась, что кто-нибудь отнимет.
Но в магазине сейчас никого не было, а продавщица, забившись в угол, кидала костяшки на счетах.
— О… — сказала Нина и присоединила к Петрарке «Признанья» Винокурова.
Потом взяла «Тихого американца», «Аку-аку» и сразу три увесистых тома афанасьевских сказок. Горка росла.
— Самолет, — попытался ее вразумить Платон Андреевич, намекая на багажные расценки.
— Ерунда, — ответила Нина.
Рука ее порхала над лежбищем книг, открыто наваленных на прилавок, и Хохлов заметил, как ее пальцы то с благоговейной нежностью касались одной обложки, то с безразличием и даже брезгливостью миновали другую.
Вдруг он насторожился.
Эти пальцы задумчиво тронули темно-зеленые корешки двухтомника. Имени автора на обложке не было. Было официальное и многострочное, как на старинных фолиантах, заглавие: «Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.».
Хохлов пристально следил за тем, как поведут себя пальцы.
Пальцы медленно перелистывали страницы…
— У меня это есть, — сказала Нина Ляшук. — Вы читали?
— Да.
Продавщица в дальнем углу все постукивала костяшками.
— Все-таки это поразительно. Я имею в виду характер… Вы обратили внимание — вот здесь, в самом начале, — когда немцы были под Москвой… А он писал так, будто мы стояли под Берлином… Такая уверенность, такая сила.
— Да, конечно, — пробормотал Хохлов.
Она расплатилась, а Платон Андреевич подхватил тяжелую связку.
Уже на улице, когда они неторопливо шли к аэродрому, она, помолчав, продолжила:
— Я читала одну книгу о нем, на французском. Там есть всякие мелочи. Но они почему-то потрясли меня… Это схимничество. В Павшине, на даче, он спал под старой драной шинелью — до самого конца… И вырезал ножницами картинки из «Огонька», прикалывал их кнопками на стену…
Платон Андреевич напряженно вслушивался в интонации ее голоса. Потому что это говорила она. И говорила именно теперь.
— Понимаете, я имею в виду человека. Просто человека. И трагедию этого человека.
Хохлов промолчал. Ему эта французская
Сельский аэродром был безмятежен и тих, как пастбище. Только два вертолета, приспустив лопасти, похожие на лепестки ромашки, стояли поодаль, и возле одного из них копошились механики.
Они зашли к диспетчеру, выяснили, что погода есть, что самолет прибудет по расписанию и улетит по расписанию. Но этого часа предстояло еще ждать да ждать…
К счастью, здесь оказался буфет, и они перекусили. Вскрыли банку аргентинской рубленой говядины с яркой наклейкой и специальным ключиком — сматывать тонкую жесть. Наверное, уже нигде, кроме Усть-Лыжи и самой Аргентины, невозможно было бы найти таких экзотических консервов. Съели полковриги хлеба. И снова воздали должное медвяному здешнему молоку.
И опять отправились гулять. Дышать кислородом.
Они шли краем летного поля, огибая его по дуге. Невысокий ельник окаймлял это поле по правую руку, и Нина заметила среди елок какие-то дощечки, перекрестия, оградки.
— Что там? — спросила она.
— А-а… — поморщился Хохлов. — Кладбище. Очень подходящее соседство.
Он по-прежнему не ладил с «Аэрофлотом».
— Я хочу посмотреть, — сказала Нина.
Ох, эти дамские сантименты.
Но ему ничего не оставалось, как подчиниться капризу своей спутницы. Впрочем, кладбище это, он знал, было довольно интересным. Старообрядческое.
Осевшие и съежившиеся могильные холмики поросли отцветшей бурой травой. Покренившиеся ветхие кресты были каждый о восьми концах да еще сверху снабжены косыми рейками — подобием крыши. Дескать, тоже дом. И мир дому сему.
Кое-где на крестах различались полустертые временем буквы.
Нина попыталась прочесть:
— Гди, гди… призри снебсе и виждь… — Она поправила очки, беспомощно оглянулась на Платона Андреевича. — Что такое «гди»?
Он улыбнулся высокомерно. Вот так-то, коллега, почтеннейший доктор наук. А вы — гравиметрия, математический анализ…
И показал ей едва заметные знаки над буквами — титлы.
— Не «гди, гди», а «господи, господи», — объяснил Хохлов. — Это сокращения в церковном письме. Ничем, извините, не хуже, чем ВНИГРИ…
Нина погрозила ему пальцем.
Потом она уже сама, скорей догадкой, чем знанием, справлялась и с титлами, с кириллицей:
«Несть грех побеждающий милосердие божие…» «Христос на кресте пригвоздися и всяку душу от уз избави…» «Помяни мя, господи, егда приидеши в царствии си…»
Эти наидревнейшие надгробья были безымянны. Лежавшие там будто отрекались от своего земного бытия, самоуничиженно отвергали собственную личность — никто, мол, я, токмо раб божий, тлен, червь.
Дальше уже поминались, но не всяк и не каждый в отдельности, а совокупно и сурово: «При сем кресте полагается род Якова Михайловича Собянина», «Здесь покоится род Матвея Лызлова»…