Избранные произведения в одном томе
Шрифт:
— Но борется за жизнь.
— Ему никто не помогает. Он хочет стать частью стада. Но возможно, ему стоило бы остаться одному.
— Слоненком руководит инстинкт. Инстинкт требует, чтобы каждый был частью чего-то. С эволюционной точки зрения мы сильнее тогда, когда держимся вместе.
— Но только не в моей истории. В моем сне желание быть вместе с другими становится причиной смерти слоненка.
— Нет, Рейни. В твоем сне желание слоненка быть частью стада дает ему стимул для борьбы за жизнь. Ради чего он идет через пустыню? Почему встает с земли, когда его сбивают? Он не борется за жизнь ради самой жизни. Слоненок — стадное животное. Он борется за то, чтобы
— Потому что я упрямая, — пробормотала Рейни. — И глупая.
Кимберли улыбнулась:
— Но еще потому, что ты надеешься. Тебе не очень комфортно с этой стороной собственной личности. Понимаю. Я надеюсь, что когда-нибудь убью Тристана Шендлинга. Мне не очень приятно от таких мыслей, но время еще есть.
— Кимберли, — мягко сказала Рейни, — послушай мой совет — откажись от этого плана. Тристан Шендлинг — кусок дерьма. Тебе придется играть по его правилам, а потом ты никогда не избавишься от этой вони. Он погубит тебя. Ты просто станешь такой же, как он.
— Ты не можешь этого знать.
— Я знаю, Кимберли. Я ведь тоже убийца. Благодаря Ронни Доусону я чиста в глазах закона, но несколько лет назад я действительно убила человека. Я убийца и уже никогда не узнаю, кем еще могла бы быть. Мне это неприятно. Очень неприятно. И потом… тот человек-то мертв. С этим ничего не поделаешь.
— Я… я не знала. Рейни пожала плечами:
— Жизнь — тяжкая ноша. Подумай хорошенько, прежде чем вешать камень себе на шею.
— Но он ведь не уйдет сам, — возразила Кимберли. — Тристан Шендлинг не оставит нас в покое, пока проблема не будет решена. Либо он нас, либо мы его. Акула где-то рядом, так что нам нужна лодка покрепче.
Тридцать минут спустя Кимберли уже спала на диване. Солнечный свет постепенно терял силу, и на белые стены гостиничного номера начали наползать серые тени. Духота снаружи, наверное, еще не ослабела, но в комнате сохранялась приятная прохлада. Рейни прислонилась к оконной раме и какое-то время просто смотрела вниз на лежащую шестью этажами ниже улицу. Похоже, на них всех подействовала разница во времени: Кимберли, судя по всему, улеглась до утра, из спальни Куинси не доносилось ни звука.
В комнате воцарилась тишина. Раньше Рейни как-то не замечала, что воспринимает тишину с полярными чувствами: иногда жаждет ее, иногда страшится.
Возможно, у нее есть отец. Представить себе такое трудно.
Мать однажды сказала — причем сделала это с поразительным безразличием, — что ее отцом может быть любой из более чем дюжины мужчин, имена которых она уже забыла. «Мужчины приходят, мужчины уходят, — говаривала Молли. — Не будь дурой и не ожидай чего-то большего».
Ей тридцать два года, а отец — по-прежнему пустое место, неясный контур без каких-либо характерных деталей. У него не было цвета глаз, не было прически, ничего. Просто черный силуэт наподобие тех, что появляются в журналах, когда речь идет о какой-то таинственной персоне.
«Я дал тебе жизнь! А ты знаешь, кто я?»
Нет, она не знала.
Возможно, у нее есть отец. А может, все это ложь, очередная хитрость Тристана Щендлинга. Надо верить. Но более верный способ остаться в живых — это быть циничной.
Рейни
Воротник его белой рубашки был расстегнут, открывая верхние черные пружинящие завитки волос. Однажды ее пальцы забрались в самую их гущу. Рейни положила ладонь ему на грудь и ощутила уверенный ритм сердца.
— Куинси, — тихонько прошептала она, опасаясь, что он проснется и, не разобравшись, пристрелит ее из пистолета. — Куинси, это я.
Он тяжело вздохнул во сне и перевернулся на другой бок, спиной к Рейни.
Она села рядом. Вдохнула слабый, едва уловимый запах его одеколона. Прошел целый год, а она до сих пор не знала, как он называется. И почему-то не спрашивала. В те дни, когда они еще пытались встречаться, она часто возвращалась домой, принося с собой этот аромат, и засыпала с ним, натянув на голову простыню и улыбаясь, как довольная кошка. За ночь аромат растворялся, и утром, просыпаясь, она всегда испытывала острое чувство огорчения.
Рейни протянула руку и осторожно дотронулась до плеча Куинси. Под мягкой хлопчатобумажной тканью ощущалось тепло его тела. Он не шелохнулся, не сбросил ее ладонь.
Рейни легла. Она все еще ждала чего-то. Страха. Дискомфорта. Усыпанных желтыми цветами полей. Неспешно текущих рек. Тех мест, куда она научилась мысленно убегать. Лежа рядом с Куинси, Рейни чувствовала исходящее от него тепло. И еще она вспомнила, что почувствовала в тот последний вечер с ним. Желание. Настоящее, всепоглощающее желание. Она даже не представляла, что способна на такое.
«Он никогда не сделает тебе ничего плохого», — сказала ей Кимберли. Рейни это знала. Возможно, даже знала по-настоящему. Может быть, она просто не понимала саму себя.
«Люди могут сделать тебе много плохого. Могут колотить тебя просто так, ради собственного удовольствия, по привычке. Могут сделать кое-что похуже: умереть и оставить тебя совсем одного, без надежды когда-либо повернуть жизнь к лучшему. Люди могут нападать на тебя. Делать тебе больно. Причинять физические и моральные страдания. А ты имеешь право отбиваться. Даже убить своих обидчиков, сделать так, что им будет еще хуже.
А потом ты можешь наказать себя, потому что твоя мать мертва и кому-то надо взять на себя роль обидчика. Ты можешь наказывать себя каждый день, бередя собственные раны, живя такой жизнью, которая рано или поздно закончится большой бедой, потому что как жить иначе — просто не знаешь».
Глава 27
— Где вы были?
Гленда Родман стояла в холле дома Куинси, не сводя глаз с только что вошедшего специального агента Альберта Монтгомери. Была суббота, половина седьмого утра; с тех пор, как она в последний раз видела своего коллегу, прошло сорок восемь часов. Серый костюм Гленды безнадежно измялся после долгой беспокойной ночи, проведенной в большом кресле в кабинете хозяина. Ее лицо напоминало лицо ожившего покойника. Не очень-то приятно на протяжении многих часов слушать почти непрерывные звонки с угрозами.