Избранные произведения в одном томе
Шрифт:
— Да за что высекли-то, высекли-то тебя за что? — вопил Калганов.
— За Пирона-с, — ответил Максимов.
— За какого Пирона? — крикнул Митя.
— За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным
Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично за это ругать, а я как раз, на беду себе, чтобы поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не приняли во французскую академию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня:
Ci-git Piron qui ne fut rien Pas meme academicien. [865]865
Здесь покоится Пирон, который был никем, даже не академиком (франц.).
Они взяли да меня и высекли.
— Да за что же, за что?
— За образование мое. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, — кротко и нравоучительно заключил Максимов.
— Э, полно, скверно всё это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, — оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не в своей компании человека начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину руки.
— Ишь зашагал! — презрительно поглядела на него Грушенька. Митя забеспокоился, к тому же заметил, что пан на диване с раздражительным видом поглядывает на него.
— Пан, — крикнул Митя, — выпьем, пане! И с другим паном тоже: выпьем, панове! — Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское.
— За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! — воскликнул Митя.
— Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане, выпьем), — важно и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан.
— И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! — хлопотал Митя.
— Пан Врублевский, — подсказал пан на диване.
Пан Врублевский, раскачиваясь, подошел к столу и стоя принял свой стакан.
— За Польшу, панове, ура — прокричал Митя, подняв стакан.
Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.
— Теперь за Россию, панове, и побратаемся!
— Налей и нам, — сказала Грушенька, — за Россию и я хочу пить.
—
— Да и я бы тоже-с… за Россеюшку, старую бабусеньку, — подхихикнул Максимов.
— Все, все! — восклицал Митя. — Хозяин, еще бутылок!
Принесли все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей. Митя разлил.
— За Россию, ура! — провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.
— Как же вы, панове? — воскликнул Митя. — Так вы так-то?
Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:
— За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года!
— Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!) — крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы.
— Дурачье же вы, панове! — сорвалось вдруг у Мити.
— Па-не!! — прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю, как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский.
— Але не можно не мець слабосьци до своего краю? — возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?)
— Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ссор! — крикнула повелительно Грушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали. Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался.
— Панове простите! Это я виноват, я не буду. Врублевский, пан Врублевский, я не буду!..
— Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! — со злобною досадой огрызнулась на него Грушенька.
Все уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга.
— Господа, всему я причиной! — начал опять Митя, ничего не понявший в возгласе Грушеньки. — Ну чего же мы сидим? Ну чем же нам заняться… чтобы было весело, опять весело?
— Ах, в самом деле ужасно невесело, — лениво промямлил Калганов.
— В банчик бы-с сыграть-с, как давеча… — хихикнул вдруг Максимов.
— Банк? Великолепно! — подхватил Митя, — если только Панове…
— Пузьно, пане! — как бы нехотя отозвался пан на диване…
— То правда, — поддакнул и пан Врублевский.
— Пузьно? Это что такое пузьно? — спросила Грушенька.
— То значи поздно, пани, поздно, час поздний, — разъяснил пан на диване.
— И всё-то им поздно, и всё-то им нельзя! — почти взвизгнула в досаде Грушенька. — Сами скучные сидят, так и другим чтобы скучно было. Пред тобой, Митя, они всё вот этак молчали и надо мной фуфырились…
— Богиня моя! — крикнул пан на диване, — цо мувишь, то сень стане. Видзен неласкен, и естем смутны. (Вижу нерасположение, оттого я и печальный). Естем готув (я готов), пане, — докончил он, обращаясь к Мите.
— Начинай, пане! — подхватил Митя, выхватывая из кармана свои кредитки и выкладывая из них две сторублевых на стол.
— Я тебе много, пан, хочу проиграть. Бери карты, закладывай банк!
— Карты чтоб от хозяина, пане, — настойчиво и серьезно произнес маленький пан.
— То найлепши спосуб (самый лучший способ), — поддакнул пан Врублевский.