Избранные произведения в трех томах. Том 1

Кочетов Всеволод Анисимович

— Послушайте, — сказал он, — вас, кажется, зовут Павлом. Вы были, Павел, на Урале?

— А что я там забыл!

— Там делали танки и пушки, те самые танки и пушки, которые, судя по ленточкам, довели вас до Кенигсберга, до самого гнезда прусской военщины.

— Ну и что? Политграмоте меня учить будете? — не сдавался Павел. — Без вас ученый! — Он не сдавался только внешне. Пыл его охладевал. Спокойные глаза нового агронома напомнили ему его командира, который никогда ничего не повторял дважды: сказал — исполняй.

— Да,

немножко политграмоты будет вам не во вред, — продолжал Лаврентьев. — И на Урале и за Уралом люди ночей не спали, недоедали, лишь бы у вас, Павел, были и снаряды, и патроны, и обмундирование, и пища. В чем и когда вы испытывали на фронте недостаток? Молчите? Потому, что и сказать нечего. Об Урале кричать, не подумав, не советую. Перед Уралом шапки снимать мы должны. А за Уралом женщины пахали на коровах, сеяли, растили для вас хлеб, шили теплые рукавицы и вязали носки, — вам разве не приходилось получать таких подарков?

— Я не про то. Про Урал сам знаю. Только нечего меня учить!

Лаврентьев прикурил от коптилки новую папиросу, огляделся. Все смотрели на него, смотрели внимательно, заинтересованно, словно еще чего–то ожидая. Карпентий тоже вернулся к столу, нагнув шишковатую голову, топырил космы густых бровей.

— Прощения просим, товарищ агроном, — сказал он и погладил ладонью макушку, — не знаю вашего имени–то отчества.

— Петр Дементьевич.

— Так вот, Петр Дементьевич, ежели довелось вам бывать на Урале, хотелось бы послушать про него, про Урал, еще. У нас ведь, не один Пашка Дремов в колхозе, у нас народу много, и не все горлодеры. У нас поговорить–послушать любят.

— Точно, точно — любители мы, — поддакнул цыган.

— Чего говорить–то, — проворчал истребитель спичек. — Все в газетах сказано.

— Сказано, ну и шагай себе до дому, Савельич!

— А и уйду, чешите себе языками сколько влезет.

Старик пошел к двери и на пороге столкнулся с широкоплечим человеком в черном пальто.

— Вот и Антон сам!

Широкоплечий подошел к столу, увидел среди мужиков незнакомого, спросил:

— Товарищ агроном?

— Антон Иванович? — Лаврентьев встал.

— Так точно. Сурков! О вас уже третьим днем в сельсовет из района звонили. Вовремя вы прибыли. Что–то такое неважнецко мы хозяйствуем: у соседей хлеб родится, у нас ни то ни се. Гляжу, с народом вы уже ознакомились?

— Да побеседовали мал–маля, — усмехнулся цыган.

— Ну пойдем тогда до моего, дома, — предложил Сурков. — Здесь сидеть нет расчета, свинушник форменный.

Все стали подыматься из–за стола, с лавок. Поправил на голове шапку цыган, запахнул полушубок Карпентий, накинул суконную тужурку Павел; прежде чем дунуть на огонек коптилки, в последний раз прикурил от нее Савельич.

Вышли на улицу. Антон Иванович повел Лаврентьева в сторону реки. Долго еще позади слышались голоса, и опять там Лаврентьев различал: крикливый басок Павла; должно быть, отругивался парень от укоров односельчан

и снова петушился.

Дом Суркова, недавно, видимо, срубленный, стоял близ берега, двор еще не был обнесен забором, и потому прямо из–под сеней, гремя цепью, с лаем вырвался большой кудлатый пес. Хозяин цыкнул на пса и через темные сени провел гостя в избу. Молодая женщина с пшенично–светлыми волосами, заплетенными в толстую косу, и с высокой пышной грудью, заметив гостя, подвернула фитиль пятнадцатилинейной лампы, и лишь тогда Лаврентьев по–настоящему разглядел Антона Ивановича. Глаза председателя смотрели умно и спокойно. На загорелом худощавом лице они были расположены один к другому несколько ближе, чем следовало, и от этого, казалось, слегка косили.

— Собирай–ка ужинать, Марьянка! — сказал он женщине, молчаливо разглядывавшей гостя, и представил: — Жена моя, Марьяна Кузьминишна. Полгода как поженились. А это новый наш агроном, товарищ Лаврентьев.

Потом хозяин влил несколько ковшей воды в гремучий рукомойник, прибитый над кадушкой в углу за печью, — предложил умыться. Хозяйка подала Лаврентьеву хрусткое свежее полотенце, пахнувшее рекой. Старательно мыл руки и сам Антон Иванович, то и дело брякал медным стерженьком умывальника, ловко подбрасывая его ладонью кверху.

За столом, когда хозяйка положила на тарелку большой кусище копченого судака, Лаврентьев сказал:

— Вот это закусочка! Под такую много выпить можно.

— Верно, — согласился Антон Иванович, — закуска знаменитая. Бывало, как начнут батарейцы крыть меня за пшенный концентрат, всегда вспоминал: судачка бы вам, братцы, нашего!.. На перемет ловим. А что касается выпить — не пью, товарищ Лаврентьев. С тех самых пор, как вместе с осколком половину кишок из меня вырезали, и рюмки брюхо не принимает. Только выпей — все обратно выкинет. Строгое стало брюхо. Нервоз, доктора говорят, в нем.

Лаврентьев стал расспрашивать о людях, с которыми встретился в этот день. Болтливый Савельич, как выяснилось, летом был паромщиком, зимой сторожем. Карпентия звали Карпом Гурьевичем, он столярничал в колхозе. «Классный мастер, — сказал о нем Антон Иванович. — Таких поискать». Цыган и в самом деле носил в себе цыганскую кровь, но был он не кузнец, а старший конюх, Илья Носов.

— Серьезный мужик и работящий. Не в пример Пашке Дремову. Занозистый малый Пашка. Хотя, разобраться если, в общем–то и он может работать.

Узнав, что Лаврентьев командовал батареей, Антон Иванович выразил искреннюю радость: он тоже служил в артиллерии, был старшиной на батарее пушек–гаубиц. Лаврентьев мысленно представил себе стволы могучих этих орудий, все большое батарейное хозяйство, обслуживающее их работу, и покачал головой.

— Эх, Антон Иванович, Антон Иванович! С таким делом справлялись, а тут у вас правленческая изба, сами говорите, на свинушник похожа. Посмотрел бы я, как такую грязь вы на огневых бы развели…