Избранные произведения. Дадзай Осаму
Шрифт:
— Мне бы поесть.
Служанка — она, очевидно, занималась уборкой — вышла навстречу с метлой, голова повязана полотенцем. «Прошу вас», — почему-то улыбаясь, произнесла она и подала мне шлепанцы.
Меня проводили в комнату на втором этаже, где стояли золоченые ширмы. Было тихо, словно в храме. Тишину нарушал лишь шум падающей воды, который показался мне слишком грубым.
— Мне бы поесть, — повторил я сердито, после того как уселся поудобнее. Напрягая все силы, я старался не попасть впросак. — Принесите мне сасими, омлет, говядину в горшочке и мотии, — перечислил я все известные мне блюда.
Смуглая и худощавая служанка — на
«Нет ли тут у вас гейши по имени Нами?» Да, в те годы я был замечательно самоуверен. Кажется, я даже немного любовался собой. «Это моя знакомая».
— Нет, — ответила служанка, и, оторопев, я чуть не выронил палочки. «Не может быть», — мне вдруг стало ужасно неловко.
Служанка отвела руки за спину и поправила пояс, затем рассказала следующее: когда-то в городе действительно была гейша по имени Нами, но слишком уж она доверяла мужчинам, все вокруг, начиная с хозяина гостиницы, ее обманывали, поэтому так получилось, что оставаться здесь она не могла и уехала на горячие источники в A., где, должно быть, и служит теперь.
— Вот оно что… Да, это похоже на Нами, — зачем-то продолжая притворяться, что знаком с ней, сказал я, а на душе у меня было черным-черно. Так я и вернулся ни с чем, как будто ездил в А. лишь затем, чтобы полюбоваться водопадом.
Но и тогда я не смог забыть Нами. Куда там, моя страсть возросла стократно. «Ах, как романтично: всеми обманутая… В этом есть что-то необычное. Я непременно, непременно должен отправиться на эти самые источники и сказать Нами все, что о ней думаю».
Прошло еще три года, я поступил в Токийский университет, стал встречаться с женщинами из дешевых ресторанчиков и баров, но Нами не забывал. Однажды во время летних каникул я возвращался на родину и, когда поезд остановился в A., вдруг решился и, встряхнувшись, как взлетающая птица, выпрыгнул из вагона.
К вечеру того дня я нашел Нами. Она оказалась толстой низкорослой бабищей, очень некрасивой. Насильно я вливал в себя сакэ, а когда наконец сильно захмелел, ко мне вернулись мои романтические настроения:
— Не приходилось ли тебе лет так около десяти назад приезжать верхом на лошади в деревеньку К.?
— Как же, приходилось, — равнодушно отозвалась она.
Я придвинулся ближе:
— Я видел, как ты танцевала «Деву-глицинию». Мне было тогда двенадцать. С тех пор я не могу забыть тебя. Разыскивал повсюду и вот через десять лет наконец нашел, — сказав это, я так растрогался, что едва не заплакал.
— Вот оно что… — все это, казалось, мало ее волновало. — Вы, значит, сынок Ц.-сана? — спросила она.
— Да, — чуть было не ответил я, но быть сыном богача не соответствовало моим романтическим настроениям, поэтому, отрекомендовавшись бедным студентом, далеким родственником Ц., я заявил, что все это пустяки, главное — что мне через десять лег удалось наконец осуществить свою мечту и найти ее. «Оставайся ночевать здесь, поговорим», — предложил я, но, увы, она не разделяла моих романтических желаний.
— Я грязная, — сказала она, отклоняя мое предложение. Я ее неправильно понял и очень расчувствовался. Затем придвинулся еще ближе и проговорил:
— Ах, о чем ты говоришь! Ведь и я уже не тот, что прежде. Душа моя изранена. Да и тебе, видно, пришлось перенести немало. Что говорить, мы оба изменились. Я тоже грязен. Но у меня нет ощущения, что
Но женщина так и не осталась тогда со мной. Скучной она в общем была особой. Я так и не понял, что заставило ее уйти. Иногда мне кажется, что она устыдилась своего падения.
С годами я стал осмотрительней, и теперь юношеская скоропалительность вызывает во мне досаду. Но я никогда не стыжусь этих воспоминаний. Мне даже симпатичен тот юноша, который — единственный раз в жизни, — не задумываясь, крикнул тогда во всеуслышание: «Я тоже грязен!» Да, я, конечно, идеалист. Смейтесь же, если можете еще смеяться.
Мой скромный фонарь
перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Люди искусства — народ чрезвычайно неприспособленный к жизни. Мечется такой совершенно бессмысленно, отчаянно прижимая к груди птичью клетку. А отберешь у него клетку — умрет, стиснув зубы. Так что лучше не отнимать у них этих клеток без особой на то нужды.
Все думают только о том, как бы сделать свою жизнь лучше, светлее. Спокон веков шедевром принято считать произведение, которое окрыляет людей надеждой на лучшее будущее, дает им силу жить. И наши усилия всегда были направлены на то, чтобы создать такое произведение. А это ох как нелегко! И все же мы, доходя до крайнего предела, не оставляющего места для метаний из стороны в сторону, старались как только могли. И нам ничего не остается, как продолжать начатое. Все, что у нас есть, — ниспосланная Богом птичья клетка. И более ничего.
«Поближе к Государю» — вот тайное желание каждого японца. Стоит Государю молвить: «На гору Касаги», и мы, даже не будучи Фудзифуса или Суэфуса [76] , рыдая, падаем ниц. Немеем, робея от безмерной радости и восторга. Все ясно и никаких сомнений. Но ведь и безгласный светлячок иногда может что-то сказать, разве не так?** Сказав же, наверняка жестоко о том пожалеет.
Однако в наши дни опасно и робкое молчание. Тому, кто молчит в замешательстве, придется потом жалеть более, чем кому-либо другому, ведь его тут же станут упрекать в отсутствии патриотизма. Все это просто ужасно. И я в свойственной мне манере возжигаю свой скромный фонарь — вношу свою малую лепту.
76
Фудзифуса и Суэфуса — приближенные и сподвижники императора Годайго, участвовали вместе с ним в мятеже 1331 г. (так называемый мятеж годов Гэнко), потерпев поражение, вместе с императором пытались спастись бегством на горе Касаги (к югу от Киото).
Эта история произошла восемь лет назад. Мы сидели с братом в его мрачной каморке на Канде, и он жестоко бранил меня. Это было вечером 23 декабря 1933 года. Весной мне полагалось закончить университет, но поскольку я ни разу не соизволил явиться на экзамены и не представил дипломной работы, никакой надежды на получение диплома у меня не было. Узнав об этом, брат призвал меня к себе на Канду, где снимал комнату, и устроил мне хорошую взбучку. Он был очень вспыльчив. И сразу же раздражался, если сидящий перед ним тупица — то есть я — позволял себе хоть малейшее движение. Поэтому я сидел, чинно сдвинув колени, а поскольку очаг был довольно от меня далеко, дрожал от холода. Это брату тоже не понравилось: