Избранные произведения. Дадзай Осаму
Шрифт:
— Когда мне исполнится восемнадцать, я уеду в Киото и буду служить там в чайном доме.
— Вот как? Это уже решено?
— Одна мамина приятельница содержит там большой чайный дом.
По-видимому, она имела в виду что-то вроде ресторана. «Отец — начальник станции, и все-таки дочери приходится искать работу», — неодобрительно подумал я.
— Что же, ты станешь служанкой?
— Да. Но все говорят, это очень известный чайный дом. Один из самых роскошных в Киото.
— Придется приехать к тебе в гости.
— Обязательно приезжайте, — серьезно сказала она. А потом пробормотала еле слышно, отведя глаза куда-то в сторону:
— Только приезжайте один.
—
— Да, — кивнула она, теребя пальцами край рукава. — Если вы приедете не один, моих сбережений надолго не хватит.
Мацуко, кажется, собиралась меня угощать.
— У тебя есть сбережения?
— Меня мама застраховала. Когда мне исполнится тридцать два, я получу много денег, может быть, даже несколько сотен йен.
Однажды под вечер мне вдруг вспомнился рассказ об одной слабовольной женщине, которая вот-вот должна была родить ребенка без мужа, и, забеспокоившись, — что если и с Мацуко случится нечто подобное? — я решил выведать, что она думает по этому поводу:
— Блюдешь ли ты свою чистоту, Мацуко?
Мацуко в соседней комнате помогала жене распарывать платье. Несколько минут оттуда не доносилось ни звука, потом я услышал:
— Да.
— Вот и хорошо. — Повернувшись на другой бок, я закрыл глаза. На душе сразу стало спокойнее.
На днях, при Мацуко, я запустил в жену кипящим чайником. Я вошел, когда она писала письмо, собираясь отправить немного денег одному моему нуждающемуся приятелю, и потребовал, чтобы она не делала этого — нам не по средствам помогать другим, — на что жена совершенно невозмутимо ответила, что деньги, которые она хочет послать, принадлежат лично ей, она сэкономила их из выделенных на мелкие расходы. Я страшно разгневался, закричал: «Вечно ты лезешь не в свои дела!» — и с силой подбросил чайник кверху, целясь в потолок. Потом, как-то сразу обмякнув, упал в кресло и взглянул на Мацуко. Она стояла, сжимая в руке ножницы, словно готовая ими проткнуть… Кого? Меня или жену? Мне это было безразлично, поэтому я притворился, будто ничего не замечаю, а жена, видимо, просто не обратила на девушку внимания.
Больше я не стану писать о Мацуко. Почему-то вдруг расхотелось. Я дорожу этой девушкой больше жизни.
Мацуко уже не сидит рядом. Я отправил ее домой. Поздно.
Спустилась ночь. Надо спать. Вот уже три дня и три ночи я не смыкаю глаз — не могу уснуть, несмотря на все ухищрения, поэтому целыми днями хожу сонный, а к вечеру начинаю сильно клевать носом.
В те ночи, когда меня мучит бессонница, в дверях нередко появляется жена, плача: иди же ко мне, иди, потом ты уснешь, вот увидишь… Я пробовал и этот способ, но тщетно.
Лежу без сна, а перед глазами — светящийся круг от фонаря— помните, там у рощи, рядом с соседней деревней… Похож на цветок репейника.
Уснуть, только бы уснуть! Но прежде — дописать до конца начатое. Ложусь в постель, приготовив у изголовья бумагу и самый мягкий карандаш.
Каждую ночь, каждую ночь: лавиной усыпанных цветами веток, безумным круженьем-порханьем вокруг головы — нескончаемый поток слов… Что принесет он сегодня? Прозрачен и пуст, словно небо — только что кончился снегопад, я ворочаюсь в темноте, а в голове — ни единой мысли, только стыд, страстное желание превратиться в камень…
Ловлю сачком голубых бабочек, порхающих в далеком — не дотянуться — небе. Одна, две, еще одна… Понимаю: слова пусты, но ловлю, ловлю голубых бабочек…
Слова, пришедшие ночью:
«Данте — Бодлер — я. Эта линия казалась мне прямой, как натянутая струна. И более — никого…»
«Смерть, на смену ей — новое движение».
«Живу ради долгой
«Красота невзгод».
«Ничего, кроме facts».
Знаю: бродить ночью по улицам — вредно для моего здоровья, но это лишь усиливает удовольствие, получаемое от таких прогулок! Бамбуковая трость. (Кое-кто из окрестных жителей называет ее хлыстом.) Без нее пропадает почти половина удовольствия… Постукиваю по фонарным столбам, по стволам деревьев, скашиваю траву под ногами… Вот квартал рыбаков. Все давно уже крепко спят. День здесь начинается рано. Разливанное море грязи. Вхожу в него, не снимая гэта. Скрежещу зубами от отвращения. Думаю только о смерти. Грубый мужской голос: «Эй, растяпа, смотри в оба, не зевай!» Бормочу вполголоса: «Сам растяпа, о себе беспокойся». В квартале Фунабаси— полным-полно собак. Залает одна— подхватывает другая, третья… В черной коляске рикши — гейша. Перегоняет меня. Оглядывается, смотрит сквозь прозрачный верх коляски…
«Если бы он хорошо видел…» — жена слышала в бане, как две гейши с нечистой кожей судачили обо мне. Бесспорно, во мне есть что-то привлекательное для женщин в возрасте двадцати семи-двадцати восьми лет… «Ах, вот если б он, — с разрешенья брата, конечно, — взял меня на содержание…» «Правда, правда…» — говорила жена, припудриваясь перед зеркалом. (Ах, было б это годом раньше, ну хотя бы всего полгода назад…)
Настенные часы в доме с низкой стрехой. Вдруг начинают бить: дон-дон… Бегу, волоча за собой искалеченную левую ногу. Поздно, сбежал, нет его… Торговец рисом трудится, не покладая рук. Белый от рисовой муки, зарабатывает на жизнь жене и трем сопливым ребятишкам… А я… (Впрочем, внешность обманчива — разве не работаю и я в поте лица своего? Так чего мне стыдиться?) Шум машин по очистке риса…
Сато Харуо говорит: «Предел дурного вкуса», имея в виду красоту напыщенную… Литератор Полегче, Литератор Потяжелее… Вверх — вниз, вверх — вниз… Точнейшие весы для сонного зелья. Безликая сестра милосердия грубо трогает чаши…
Уходит электричка.
Ночь светлеет, начинается день, а я не могу подняться с постели. Обычно в таких случаях зову жену, и она приносит мне немного сакэ в стакане. Нужно встать и идти чистить зубы — это слишком обыденно и потому обременительно. Дети в таких случаях требуют конфетку. А я, как человек взрослый, — сакэ. Прихлебывая, смотрю в сад и вдруг широко распахиваю глаза — посреди раскинулась небольшая клумба в форме веера. Мелькает смутно: как-то раз проворчал в присутствии жены (стояла поздняя осень, было невыносимо зябко): «Хоть бы в саду было повеселее, что ли…» И вот сегодня утром, пока я спал, она посадила около тридцати видов цветов, и веерообразная клумба украсилась аккуратными рядами ослепительно белых картонных табличек с названиями: «ландыш немецкий», «ирис Кэмпфера», «роза плетистая», «ликорис благородный», «амарилис белый», «молочай западноевропейский», «орхидея Метеор», «лилия Нага-таро», «гиацинт Гранд-Мэмэ», «лилия Олененок», «орхидея Долголетняя», «роза Светящаяся», «пион Четыре времени года», «тюльпан Миссис Ван», «подснежник западноевропейский», «пион Черный дракон»…
Записываю названия цветов на листке бумаги, лежащем у изголовья. Слезы навертываются на глаза. Бегут по щекам. Струятся по обнаженной груди. Вот он мой позор, смотрите! Веерообразная клумба. Гиацинт «Гранд-Мэмэ»… Так и надо! От судьбы не уйдешь — каждому, кто станет любоваться этой клумбой, непременно откроется беспредельная провинциальность, которую я так старательно скрывал в тайниках своей души. Веерообразная. Веерообразная. Глупый паяц, которого бьют по носу, — не правда ли, жестокий рисунок? — как похож он на меня, странно…