Избранные произведения. Том 1
Шрифт:
Впрочем, всё это – лишь внешние показатели, более того – они бывают спорными и обманчивыми и ещё не дают основания для окончательного заключения. Но мысль профессора уже заработала в определённом направлении. И он с нетерпением ждал томографических и бронхографических снимков. Только тогда… «А почему эти снимки не сделали в Туле? – вдруг задал себе новый вопрос профессор. – А если такие снимки уже были и не опровергли прежнего диагноза?.. Ах, сколько же всяких «если» и «вдруг» в медицине!»
Всё чаще тётя Аксюша возвращалась из больницы расстроенной.
– Уж не хуже ли стало Галине Петровне?
– Нет, Фатихаттай, Галинушка ничего. Сегодня даже немного разговаривала со мной. Очень она верит Абузару Гиреевичу.
– Значит, радоваться надо.
– Как тут не радоваться…
– Радостный человек не хмурится, – сказала Фатихаттай, ставя перед тётей Аксюшей горячую губадию [5] . – На-ка вот, поешь. Наверно, за день совсем изголодалась. Я, милая, вижу человека насквозь. Лучше уж выкладывай, что тебя тревожит.
5
Губадия – пирог со слоёной начинкой.
– Из ума стала выживать, вот и тревожусь, – отвечала Аксюша, не притрагиваясь к угощению.
Ну, если уж Фатихаттай привяжется, так и не отстанет, словно репей.
– Ты не проведёшь меня, Ксюша! Лучше не таи в себе горе, выкинь, пусть ветер развеет. Может, обидел тебя кто?
– По дому соскучилась, наверное, – всё ещё уклонялась от признания тётя Аксюша.
Фатихаттай энергично заправила под платок седеющие волосы.
– Никуда не денется твой дом! Ешь губадию, пока горячая. Завтра и Галине Петровне отнесёшь.
– Спасибо. Зачем так беспокоиться?
– Ты ведь даже милостыню собирать не считала за беспокойство!
– В войну другие времена были. Я для раненых собирала.
– Верно, доброта в тяжёлый час – тысяча раз доброта. Однако не скрывай обиды.
– Никакой обиды нет у меня, Фатихаттай!
– А я говорю тебе – есть!
И тётя Аксюша вынуждена была рассказать. Оказывается, в больницу наведывается какой-то человек и всё допытывается, откуда привезли Галину Петровну и кто «устроил» её в больницу, почему держат при ней отдельную няню, за чей счёт питается эта няня, и прочее и прочее.
– Тьфу, негодяй! – гневно воскликнула Фатихаттай. – Абузару-то говорила?
– Нет, нет! Зачем его беспокоить? У него и так много хлопот.
Утром, когда тётя Аксюша ушла в больницу, Фатихаттай рассказала всё Абузару Гиреевичу. Профессор побледнел. Вызвал к телефону Алексея Лукича, с негодованием спросил:
– Какой там соглядатай ходит к нам в больницу?
Алексей Лукич сразу понял, в чём дело. Оказывается, кто-то написал кляузу в горздрав, и теперь идёт проверка. Сам Тютеев потребовал у Алексея Лукича объяснения.
– Что же вы мне не сказали? – с укоризной сказал профессор. – Я объяснил бы в нескольких словах.
– Да, это… Абузар Гиреевич… Я боюсь даже говорить вам… Это дело рук Султанмуратовой… И сам Тютеев… Вы же знаете…
«Вот подлецы!» – подумал профессор, повесив трубку. И сейчас же направился прямо к Тютееву.
10
Рано
– Вы вечерком дома? Я приду в гости.
Мадине-ханум что-то нездоровилось, но Абузар Гиреевич счёл неудобным отказать хорошо знакомому человеку и ответил: «Добро пожаловать!» Они хоть и не часто, но при удобном случае и в праздники навещали друг друга. Мадина-ханум и жена Янгуры даже состояли в каком-то отдалённом родстве. Правда, они так и не установили корень и степень этого родства. Но выяснили бесспорно – обе уроженки Уфы.
– Приходите вдвоём, – предложил Абузар Гиреевич.
– Я теперь холостяк, – рассмеялся Янгура, – моя назлыбике [6] отбыла к матери, в Уфу.
6
Назлыбике – неженка, барыня (шутл.).
Абузар Гиреевич, предупредив домашних, чтобы готовились к приёму гостя, отправился на работу. А вечером, возвращаясь домой, зашёл в магазин, купил бутылку вина. Сам он не пил, ну, а для гостя надо что-то поставить на стол.
И вот Фазылджан уже сидит в столовой у Абузара Гиреевича, откинувшись к спинке дивана, положив ногу на ногу, поблёскивая модным, остроносым ботинком. На Янгуре новенький, с иголочки, костюм, белоснежная сорочка и белый шёлковый галстук с маленьким, не больше напёрстка, узелком. Щёки у гостя розовые. Седая прядь волос над широким гладким лбом придаёт ему особое благородство. Улыбаясь, рта не раскрывает. При этом на щеках у него появляются ямочки. Во всём облике Фазылджана, даже в грудных нотах голоса, чувствуется изысканность, серьёзность и достоинство.
– Что вы там наговорили Тютееву? – полушутливо спросил Янгура, отпив сначала глоток вина из рюмки, потом глоток чая из такой же, как у хозяина, маленькой чашечки. – Его, кажется, и сверху нашлёпали. Впрочем, так и надо этому невежде.
Абузару Гиреевичу не по душе было в частной обстановке вести разговор о неприятном случае на работе, кроме того, они ведь объяснились с Тютеевым с глазу на глаз, и странно, что это стало известно Янгуре.
– Знаете что, Фазылджан, – ответил он, подбирая слова, – наш разговор с Тютеевым нельзя назвать важным. Мы ведь члены одной семьи, а в семье бывает и так, что гремит посуда. Но это не всегда означает большую ссору.
Янгура многозначительно улыбнулся.
– Только ли посуда гремела, Абузар Гиреевич? – сказал он и, взяв рюмку, стал разглядывать на свет, как пламенеет вино. – Мне сдаётся, что и голос у вас гремел. Теперь Тютеев на месте не может усидеть, словно наелся красного перца, – так и бегает вокруг стола, как цирковой конь, которого погоняют плетью.
– Да не может быть! – встревожился профессор. – Неужели я так резко говорил с ним?
– Вы, Абузар Гиреевич, молчите-молчите, а уж как скажете – проймёте до печёнок, на всю жизнь запомнишь!