Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
— А это кто?
Фотография была крупная, так называемая «кабинетная», снятая недавно. На ней был изображен бородатый мужчина в сюртуке, с орденами, и рядом с ним — офицер, лопоухий, большеротый, с тупым выражением лица, с большими руками, положенными устало на колени.
— Копия? — спросил Соколов. — Копия! Факт!
— Факт, — сказал Пархоменко и с изумлением взглянул на Цветкова. — Здоров притворяться!
Тот сидел в той же позе усталого крестьянина; на фотографию он и не взглянул. Пархоменко сказал:
— Слушайте,
Вошел начштаба Колоколов. Это был высокий пухлый человек, белокурый, с ярко-красными губами. Сын мелкопоместного дворянина, он сначала учился в гимназии, затем перешел в семинарию, а оттуда, когда началась война 1914 года, поступил в гусары. Через четыре года он пошел инструктором в Красную Армию, влюбился в своих подчиненных, в свое дело, и теперь изумлялся, что мог думать иначе, чем думает сейчас, что мог равнодушно смотреть на простой народ, в котором сейчас находил целые сокровища ума, таланта, вдохновения.
Колоколов остановился у порога, в тени, поставив ногу на сломанный ларь с вырванным замком. Допрашиваемый сидел на низеньком табурете, и лицо его было через открытое оконце залито светом. Свет падал дальше в сени, упираясь в паутину и пыль, заполнявшую угол и часть лестницы на чердак. Допрашиваемый продолжал говорить про свою семью, которая, дескать, ушла невесть куда:
— Дочку примай в дому, шой заплати кому, шоб взяв биду з дому…
Колоколов вдруг спросил у него по-французски:
— Et votre petite mignonne Clara, comment se porte-t-elle?
Человек чуть заметно пошевелил пальцами. От висков к подбородку скатились две крупные капли пота.
Пархоменко махнул рукой:
— Э, брось! К нему ни втихомолку, ни с шумом не подойдешь. Я вас спрашиваю перед смертью, Цветков. Хотите сказать правду? Зачем пробрались? Кто подослал? С кем имеете связь? Покайтесь. Почувствуйте себя русским, который совершил ошибку.
Допрашиваемый помолчал, а затем сказал:
— Я — батрак, свидетели есть. Какой я Цветков?
— Увести! — сказал Пархоменко.
Когда допрашиваемого увели, Пархоменко встал, прошел в угол сеней, постоял там, и когда он вернулся, луч света, падавший из окна, осветил его плечо, покрытое мучной пылью. Должно быть, он стоял, прислонившись к высокому мучному ларю.
— Не обманываемся мы, други? Да нет, не обманываемся. По всем признакам — шпион. И ловкий…
— Плохого не пошлют в четырнадцатую, — сказал Рубинштейн. — Встанем на точку зрения поляков. Что такое для них четырнадцатая? Свежая, почти не проверенная в боях дивизия. Сформирована она наполовину из белых казаков. Командир — рабочий, старый революционер, друг Ворошилова. Разваливая посредством шпионов и диверсантов четырнадцатую, паны делают два выгодных им дела: первое — компрометируют задачу перевоспитания белых, сводя ее к нулю, второе — разваливают дивизию, которой
— Откуда известно панам, что я командую дивизией?
— А нам известно, кто у них какой дивизией командует? Известно. У них разведка в тылу противника поставлена лучше, чем у нас. На это дело нам еще придется обратить особое внимание. Чем мы чаще и сильней будем бить врага, тем больше он будет обращать внимание на формирование кадров шпионов и диверсантов. А нам вообще стоит помнить, что волков легче уничтожать, чем крыс.
— Он прав, — сказал Пархоменко. — Ваше предложение?
— Расстрел. И позвольте мотивировать это еще одним соображением. Помните, я вам говорил о восстании в третьей бригаде? Его не будет, если мы немедленно расстреляем этого шпиона. Наш поступок покажет заговорщикам, что мы наблюдаем за ними и кое-что видим.
— Если добавить к тому, что с правого фланга от восемьдесят первого полка я приказал встать полку Гайворона.
— Разрешите и мне, товарищ начдив, поехать в полк Гайворона, — сказал Рубинштейн краснея. — Я виноват перед вами, переоценив свою воспитательную работу в восемьдесят первом полку.
— Не возражаю насчет вашей поездки в полк Гайворона. Но вы кидаетесь в другую крайность, Рубин. То вы кричали, что восемьдесят первый полк очень стойкий в политическом отношении, то вы теперь кричите, что восемьдесят первый полк не стойкий. А я ему верю.
— И верите тем белым саблям, которые мы влили в тот полк?
— Кабы нам дотянуть их до первого боя. Тут бы мы, верю, сдружились. После первого боя они бы думать перестали о восстании…
Пархоменко, подперев рукой голову, смотрел в щелястый пол, сквозь который снизу несло сыростью и плесенью. Затем он сказал:
— Читай, Соколов, приговор.
Соколов прочел приговор. Подписали. Рубинштейн сказал:
— А перед тем, как ехать в полк Гайворона, не проверить ли мне политическую работу в третьей бригаде?
— Мысль верная, — сказал Пархоменко. — Только, работая, вы почаще смотрите во все стороны. А я проведу совещание и к вам вечером приеду.
Под вечер, когда Пархоменко в перерыве совещания обедал с Ламычевым, вбежал питерский матрос — следователь ревтрибунала, загорелый, бронзовый, в заношенном бушлате и громадных ботинках. Стукнув с грохотом ботинками, он доложил:
— Доказано: шпион, товарищ начдив. После исполнения приговора при осмотре отверстия в фуражке обнаружена бумага, порванная пулей. Шифровка.
— За небрежный и неряшливый обыск при аресте Цветкова — на две недели под арест! Будь бы у меня шифровка в руках тогда, а не сейчас, он бы по-другому с нами разговаривал. Эх, дурачье!.. Вы что, Колоколов?
Вошедший был бледен.
— Беда, товарищ начдив. В третьей бригаде — восстание. Рубинштейн — убит.
— Убит? Рубинштейн? Господи! — вскричал Ламычев, и на глазах его показались слезы.