Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
Таким же было и первое его печатное стихотворение (1889) «Кот и Собака», теперь всем известное, но тогда не сразу понятое.
Принес его Туманян к редактору «Мурч» Арасханяну. Прочел редактор и говорит:
— Ва! Что это такое? Это вы писали? Какая же связь между кошкой и собакой — и поэзией? Идите, идите.
Смутился поэт. Не включил стихотворения в первый том своих стихов: оно вошло только во второй.
Но вскоре все его знали наизусть, и редактор удивился, как он не понял его сразу. А стихотворение вошло в народ.
Ехал Туманян с доктором Будугьяном в Боржом. Будугьян стал утверждать, что нет ни одного
— Скажи «Шун — у — Кату»!
Мальчик смеется, не говорит. Туманян утверждает, что выиграл пари: его стихов не знают. Но Будугьян настаивает на своем, уговаривает мальчика, дает ему серебро.
И мальчик начинает говорить стихи: поэт проиграл пари.
Этот эпизод показал, как глубоко народны корни поэзии Туманяна. И как природа не щадит своих сокровищ, так и наш поэт относится к своим творениям. Список неизданных, погибших его произведений очень велик.
В девяностых годах Туманян написал свою поэму «К вечному», которую многие считают главным его произведением.
Но издана только первая часть ее. Вторая часть погибла, к великому сожалению ценителей искусства!
Дело было так. Написав вторую часть, Туманян прочел ее друзьям. В первой части описана смерть Хасмик и похоронные обряды.
Для второй части поэт собрал много материала из деревенских легенд на тему погребения мнимоумерших. В каждой деревне существуют рассказы о том, как кого-нибудь похоронили живым.
И вот во второй части описывалось, как покойница Хасмик, зарытая живой, начинает приходить по ночам к мужу и в третий раз приходит с окровавленной грудью. Муж ее идет на кладбище, но уже издали видит, что на могиле что-то белеется: в нее вбили осиновый кол.
Эта вторая часть поэмы произвела на слушателей слишком сильное впечатление. И вот, чтобы не тревожить воображение читателей, автор, по совету Леона Шанта, уничтожает эту часть поэмы. Таким образом, армянская литература лишилась нескольких заведомо сильных страниц.
И не одну эту поэму постигла такая участь. В молодости Туманян написал около тринадцати поэм, а осталось из них только три или четыре. Многое погибло во время обысков 1905–1907 годов.
Еще более безжалостно поэт отнесся к своей драматургии. Им написано несколько драм: «Артавазд» — на историческую тему, «Хамлик» — на сюжет из современной жизни, драма из деревенской жизни (отрывки уцелели в Лори), «Одинокая девушка» — из современной жизни, с индивидуалистическим сюжетом, как показывает заглавие.
И все это уничтожено. Так может поступать только поэт с неиссякаемым запасом творческих сил. И этот переизбыток творчества присущ Туманяну.
Он не зависит от каприза муз, его лира всегда звучит в его сердце, и это делает его, отличного писателя, обаятельным человеком. Ему чужда всякая скудость. Он в простой беседе рассыпает жемчуга, как волшебник, не знающий своих сокровищ. И его поэзия — органическая часть его жизни. У него, в последние годы, есть несколько красиво переплетенных записных книжечек, стоящих в общей коробочке, как на полке. Каждая посвящена одной из дочерей. (А раньше драмы свои он называл именами сыновей.) И на этих маленьких страничках он записывает четверостишия — истинные перлы поэтической мудрости, подлинный
1919
Последняя встреча с Ованесом Туманяном
В марте 1923 года в Москве Нвард Ованесовна позвонила мне, что отец тяжело болен и хочет меня видеть.
Встречу назначили на 22 марта, в больнице на улице Оцупа.
Я вошел в белую, залитую светом комнату. Поперек ее у левой стены стояла кровать. На ней лежал Ованес Туманян, белоснежно-седой, бледный, как будто весь пронизанный светом. Доктор предупредил меня, что встреча должна быть краткой и что больного волновать нельзя.
Я подошел к нему, и он, приподнявшись, простер ко мне свои исхудалые руки. Я припал к нему и едва удерживал слезы, обмениваясь с ним поцелуями. Этот патриархальный обычай поэт всегда свято соблюдал при встрече с друзьями. Я сразу почувствовал, что эта встреча может оказаться последней.
Он стал расспрашивать, как я живу, как семья, как работаю. Лаконично отвечая, я стал расспрашивать о нем.
— В Берлин… Еду в Берлин. На операцию, — с тревожной мечтательностью ответил он. — Болен… Вот — болен! — сказал он, простирая руки над своим стройным телом, которое так быстро и легко всегда двигалось, в минуты волнения — стремительно, и вот теперь покоится на постели, боясь лишнего движения.
Это самому ему было странно, так же как и мне.
Неужели этот богатырский дух не одолеет болезни? Он сам не верил этой возможности.
— Почему так долго не были в Армении? Теперь там жизнь, новая жизнь… Вы поезжайте, увидите…
Щеки его порозовели. Доктор строго посмотрел на меня, показывая на часы.
Я взял его руки в свои, и еще несколько минут продолжалась отрывистая, почти молчаливая беседа. Мы оба вспоминали минувшие встречи и глазами рассказывали друг другу о былом.
Доктор подошел к постели.
Я припал губами к его прекрасным, почти мраморным рукам… Последнее рукопожатие… Последний поцелуй…
На другой день Нвард позвонила мне. Отец просит передать, что он уезжает в Берлин и хочет еще раз меня видеть.
Когда я пришел, доктор сказал: «Поэт ушел».
Не был ли «Берлин» поэтическим образом? Когда он произносил это слово, его лицо озарялось тонкой улыбкой. И смысл ее при беседе я не разгадал? Мысль его была светлой, речь замедленной, но живой, как всегда. Он знал, куда уходит.