Избранные произведения

Кедрин Дмитрий Борисович

16. КОФЕЙНЯ

«…Имеющий в кармане мускус не кричит об этом на улицах. Запах мускуса говорит за него».

Саади

У поэтов есть такой обычай — В круг сойдясь, оплевывать друг друга. Магомет, в Омара пальцем тыча, Лил ушатом на беднягу ругань. Он в сердцах порвал на нем сорочку И визжал в лицо, от злобы пьяный: «Ты украл пятнадцатую строчку, Низкий вор, из моего „Дивана“! За твоими подлыми следами Кто пойдет из думающих здраво?» Старики кивали бородами, Молодые говорили: «Браво!» А Омар плевал в него с порога И шипел: «Презренная бездарность! Да минет тебя любовь пророка Или падишаха благодарность! Ты бесплоден! Ты молчишь годами! Быть певцом ты не имеешь права!» Старики кивали бородами, Молодые говорили: «Браво!» Только некто пил свой кофе молча, А потом сказал: «Аллаха ради! Для чего пролито столько желчи?» Это был блистательный Саади. И минуло время. Их обоих Завалил холодный снег забвенья. Стал Саади золотой трубою, И Саади слушала кофейня. Как ароматические травы, Слово пахло медом и плодами, Юноши не говорили: «Браво!» Старцы не кивали бородами. Он заворожил их песней птичьей, Песней жаворонка в росах луга… У поэтов есть такой обычай — В круг сойдясь, оплевывать друг друга. 1936

17. ЛЮБОВЬ («Щекотка губ и холодок зубов…»)

Щекотка губ и холодок зубов, Огонь, блуждающий в потемках тела, Пот меж грудей… и это есть — любовь? И

это всё, чего ты так хотела? Да! Страсть такая, что в глазах темно! Но ночь минует, легкая, как птица… А я-то думал, что любовь — вино, Которым можно навсегда упиться! 1936

18. СОЛОВЕЙ

Несчастный, больной и порочный По мокрому саду бреду. Свистит соловей полуночный Под низким окошком в саду. Свистит соловей окаянный В саду под окошком избы. «Несчастный, порочный и пьяный, Какой тебе надо судьбы? Рябиной горчит и брусникой Тридцатая осень в крови. Ты сам свое горе накликал, Милуйся же с ним и живи. А помнишь, как в лунные ночи, Один между звезд и дубов, Я щелкал тебе и пророчил Удачу твою и любовь?..» Молчи, одичалая птица! Мрачна твоя горькая власть. Сильнее нельзя опуститься, Страшней невозможно упасть! Рябиной и горькой брусникой Тропинки пропахли в бору. Я сам свое горе накликал И сам с этим горем умру. Но в час, когда комья с лопаты Повалятся в яму, звеня, Ты вороном станешь, проклятый, За то, что морочил меня! 1936

19. БЕСЕДА

На улице пляшет дождик. Там тихо, темно и сыро. Присядем у нашей печки и мирно поговорим. Конечно, с ребенком трудно. Конечно, мала квартира. Конечно, будущим летом ты вряд ли поедешь в Крым. Еще тошноты и пятен даже в помине нету, Твой пояс, как прежде, узок, хоть в зеркало посмотри! Но ты по неуловимым, по тайным женским приметам Испуганно догадалась, что у тебя внутри. Не скоро будить он станет тебя своим плачем тонким И розовый круглый ротик испачкает молоком. Нет, глубоко под сердцем, в твоих золотых потемках Не жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком. И вот ты бежишь в тревоге прямо к гомеопату. Он лыс, как головка сыра, и нос у него в угрях, Глаза у него навыкат и борода лопатой, Он очень ученый дядя — и все-таки он дурак! Как он самодовольно пророчит тебе победу! Пятнадцать прозрачных капель он в склянку твою нальет. «Пять капель перед обедом, пять капель после обеда — И всё как рукой снимает! Пляшите опять фокстрот!» Так, значит, сын не увидит, как флаг над Советом вьется? Как в школе Первого мая ребята пляшут гурьбой? Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт, Этот не живший мальчик, вытравленный тобой? Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится, Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты, Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницы И волосы разовьются, старательно завиты, Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску, Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?.. Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказке К охотнику приходили души убитых птиц. А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов, Непрошеной новой жизни не оборвется нить! Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-то Этою же рукою старалась его убить? Кудрявых волос, как прежде, туман золотой клубится, Глазок исподлобья смотрит лукавый и голубой. Пускай за это не судят, но тот, кто убил, — убийца. Скажу тебе правду: ночью мне страшно вдвоем с тобой! 1937

20. СКАЗКА ПРО БЕЛУЮ ВЕДМЕДЬ И ПРО ШМИДТОВУ БОРОДУ

Дочке Светлане

То не странник идет, не гроза гремит, Не поземка пылит в глаза ему,— То приехал в Кремль бородатый Шмидт К самому Большому Хозяину. И сказал ему тот: «Снарядить вели Самолет, коль саньми не едется. Полетай ты на Север, на пуп земли, Там живет госпожа ведмедица. Перед нею костер изо льда горит, Пролетают снежки, как голуби. В колдовском котелке она дождь варит И туман пущает из проруби. Оттого где не надо идут дожди, А где надобен дождь, там засуха. Ты к ведмедице той долети-дойди И котел этот спрячь за пазуху». Возле пупа земли на плавучий лед Опускался с неба туманного Краснокрылый конь — гидросамолет Михаила свет Водопьянова. Выползал на снега голубой песец, Говорил человечьим голосом: «Не довольно ли вам в облаках висеть? Не зазорно ль шуметь над полюсом? Подобру говорю: убирайтесь прочь! — Лаял, злобно наморщив усики. — Напущу я на вас на полгода ночь, Поглядим тогда, как вы струсите!» Отвечал Водопьянов: «Уймись, дружок! На полгода ночь? Эка невидаль! — На борту самолета фонарь зажег: — Вишь, мы солнце поймали неводом». Выплывал тогда из моря кит-кашалот, Говорил человечьим голосом: «Это кто в окиян опускает лот, Колет льдину киркой над полюсом? Полно в море вымеривать глубину! Я незваных гостей не жалую, Я хвостом махну — целый дом сомну, А не то вашу льдину малую!» Тут, картечною пулей заряжено, Громыхнуло ружье Папанина. Охнул кит-кашалот и ушел на дно, Меткой пулей под сердце раненный. И пошли они, и пришли они На огонь, что в сугробах светится. Под скалой ледяной в голубой тени Там сидит госпожа ведмедица. Перед нею костер изо льда горит, Пролетают снежки, как голуби, В колдовском котелке она дождь варит И туман пущает из проруби. Увидала людей госпожа ведмедь, Говорит человечьим голосом: «Понапрасну вы вздумали володеть Моей вотчиной — белым полюсом. Я хозяйка тут ровно тыщу лет. Против белых стуж вам не выстоять: У вас шерсти нет, у вас реву нет, У вас нет в ногах бегу быстрого. Чтоб никто из вас мне попенять не мог, По угодьям моим немереным Вы поспорьте-ка быстротою ног С моей лошадью — ветром северным. Как стрелу, я спущу его с тетивы, С золотого лука-оружия, И назавтра в железную дверь Москвы Он задует дождем и стужею». «Коли после его хоть на миг придешь — Признавай тогда мою волю сам, А скорее его добежишь — ну-к што ж! — Володей тогда белым полюсом!» Не окончила старая похвальбы, Ан глядит: через миг без малого Над плавучею льдиною из Москвы Загудела машина Чкалова. «Это кто же над полюсом в аккурат Пролетел, не причалив к берегу?» Отвечает Папанин: «Молодший брат Погулять полетел в Америку». «Снимем, — просит ведмедь, — мой заклад с коня, А давай-ка поспорим голосом: Коли ежели крикнешь громчей меня, Володей тогда белым полюсом!» Пасть раскрыла ведмедица, как жерло… Тут, не знаю — с небес, со стенки ли, Точно гром, раскатилось: «Алло! Алло!» То Москва вызывала Кренкеля. «Это кто же такой великан большой, Да и где он у вас хоронится?» — «Из кремлевской палаты мой брат старшой Запросил об моем здоровьице». «Ну, — сказала ведмедица, — голос — да! А давай же поспорим волосом: У кого повальяжнее борода, Так тому володеть и полюсом!» Тут на лед из палатки выходит Шмидт. Что ведмежий мех? Так, безделица. Борода у него на ветру дымит, Развороченным флагом стелется! Взял в кулак свою крепкую седину, Осрамил ведмедицу белую: «Вот сейчас, — говорит, — бородой тряхну, Так такую ль бурю изделаю! Что ты есть? — говорит. — Ничего! Ведмедь! Так тебе ль верховодить полюсом? Не умеешь ни бегать, а ни реветь, Ни умом не вышла, ни волосом! Уходи-ка, убогая, от греха. Ведь игра-то велась по правилам?..» И ушла ведмедь. Даже впопыхах Колдовской котелок оставила. А на льдине плавучей маяк зажгли, Засиял он звездою белою. Там Папанин сидит на пупу земли, Он сидит и погоду делает. Перед ним костер изо льда горит, Пролетают снежки, как голуби. Он и вёдро варит, и дожди варит, И туман пущает из проруби. Если тучу сварит — путевой листок Нацепляет на брюхо сразу ей: «Полетай, мол, ты, облако, на Восток, Покропи над Середней

Азией». Если сварится вёдро — Папанин рад. Направляет он светлым донышком На далекий на город на Ленинград Золотое красное солнышко. И пылает маяк на пупу земли, Будто острый алмаз отточенный, И плывут на огонь его корабли По морям нашей вольной вотчины! 1937

21. ГОРБУН И ПОП

В честном храме опосля обедни, Каждый день твердя одно и то ж, Распинался толстый проповедник: До чего, мол, божий мир хорош! Хорошо, мол, бедным и богатым, Рыбкам, птичкам в небе голубом!.. Тут и подошел к нему горбатый Высохший урод с плешивым лбом. Он сказал ему как можно кротче: «Полно, батя! Далеко зашел! Ты, мол, на меня взглянувши, отче, Молви: всё ли в мире хорошо? Я-де в нем из самых из последних. Жизнь моя пропала ни за грош!» — «Не ропщи! — ответил проповедник. — Для горбатого и ты хорош». 1937

22. ПОДМОСКОВНАЯ ОСЕНЬ

В Перово пришла подмосковная осень С грибами, с рябиной, с ремонтами дач. Ты больше, пиджак парусиновый сбросив, Не ловишь ракеткою теннисный мяч. Березки прозрачны, скворечники немы, Утрами морозец хрустит по садам: И дачница в город везет хризантемы, И дачник увязывает чемодан. На мокрых лугах зажелтелась морошка. Охотник в прозрачном и шумном лесу, По топкому дерну шагая сторожко, Несет в ягдташе золотую лису. Бутылка вина кисловата, как дрожжи. Закурим, нальем и послушаем, как Шумит элегический пушкинский дождик И шаткую свечку колеблет сквозняк. 1937

23. СВОДНЯ

Подобно старой развратнице, вы сторожили жену мою во всех углах, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного, или так называемого сына, и, когда, больной венерической болезнью, он оставался дома, вы говорили, что он умирал от любви к ней, вы ей бормотали: «Возвратите мне сына».

Из письма Пушкина к Геккерену

«Не правда ли, мадам, как весел Летний сад, Как прихотлив узор сих кованых оград. Опертых на лощеные граниты? Феб, обойдя Петрополь знаменитый, Последние лучи дарит его садам И золотит Неву… Но вы грустны, мадам?» К жемчужному ушку под шалью лебединой Склоняются душистые седины. Красавица, косящая слегка, Плывет, облокотясь на руку старика, И держит веер страусовых перьев. «Мадам, я вас молю иметь ко мне доверье! Я говорю не как придворный льстец, — Как нежный брат, как любящий отец. Поверьте мне причину тайной грусти: Вас нынче в Петергоф на праздник муж не пустит? А в Петергофе двор, фонтаны, маскарад! Клянусь, мне жалко вас. Клянусь, что Жорж бы рад Вас на руках носить, Сикстинская мадонна! Сие — не комплимент пустого селадона, Но истина, прелестное дитя. Жорж ищет встретить вас. Жорж любит не шутя. Ваш муж не стоит вас ни видом, ни манерой, Позвольте вас сравнить с Волканом и Венерой. Он желчен и ревнив. Простите мой пример, Но мужу вашему в плену его химер Не всё ль одно, что царский двор, что выгон? Он может в некий день зарезать вас, как цыган. В салонах говорят, что он уж обнажал Однажды святотатственный кинжал На вас, дитя! Мой бог, какая низость!.. А как бы оценил святую вашу близость Мой сын, мой бедный Жорж! Он болен от любви! Мадам, я трепещу. Я с холодом в крови, Сударыня, гляжу на будущее ваше. Зачем вам бог судил столь горестную чашу? Вы рано замуж шли. Любовь в шестнадцать лет Еще молчит. Не говорите „нет“! Вам роскошь надобна, как паруса фрегату, Вам надобно блистать. А вы… вы небогаты, И ваше серебро заложено жидам. Вы видите? Я знаю всё, мадам: И мужа странный труд, вам скушный и печальный, И ваши слезы в одинокой спальной, И хладное молчание его. Сознайтесь: что еще меж вами? Ничего! К тому ж известно мне, меж нами говоря, Недоброе внимание царя К супругу вашему. Ему ль ходить по струнке? Фрондер и афеист, — какой он камер-юнкер? Он зрелый муж. Он скоро будет сед, А камер-юнкерство дают в осьмнадцать лет, Когда его дают всерьез, а не в насмешку. Царь памятлив, мадам. Царь не забыл орешка, Раскушенного им в восстанье декабря. Смиреньем показным не провести царя! Он помнит, чьи стихи в бумагах декабристов Фатально находил почти что каждый пристав. Грядущее неясно нам. Как знать: Тот пагубный нарыв не зреет ли опять? Ваш муж умен, и злоба в нем клубится, Не вдохновит ли он цареубийцу, Не спрячет ли он сам кинжала под полу? В тот день, мадам, на Кронверкском валу Он может быть шестым иль в рудники Сибири Пойдет греметь к ноге прикованною гирей. Не тронется семьей ваш пасмурный чудак! А вас тогда что ждет? Чердак, мадам, чердак! А между тем… когда б вы пожелали, — Вы были б счастливы! Вы б лавры пожинали! Мой сын богат. В конце концов, мадам, Мой бедный Жорж не неприятен вам. Когда б склонились вы его любить нежнее — Вы разорвали б цепи Гименея, Соединившись с ним для страстных нег. Мне было бы легко устроить ваш побег. Вы б вырвались из мрачного капкана В край фресок Тьеполо, в край лоджий Ватикана, К утесам меловым, где важный Альбион Жемчужным облаком тумана окружен. Вы б мимолетный взор рассеянно бросали Кладбищам Генуи и цветникам Версаля, Блаженствуя в полуденной стране… Мадам, мадам, верните сына мне! Вы думаете — муж. Сударыня, поэты — Лишь дайте им перо да свежий лист газеты — В тот самый миг забудут о родне. Искусство их дарит забвением вполне. А будет он страдать, — обогатится лира: Она ржавеет в душном счастье мира, Ей нужны бури — и на лире той Звук самый горестный есть самый золотой! Но вот идет ваш муж. В лице его — досада…» «Мой друг, я битый час ищу тебя по саду. Барон, вы в грот ее напрасно завели. Домой пора — поедем, Натали!» Красавица ушла, покинув дипломата. Он вынул кружевной платочек аккуратный, Поставил трость меж подагричных ног, В ладошку табаку насыпал сколько мог, Раскрыв табачницу с эмалькой Ганимеда, И сладко чхнул… «Ну, кажется, победа!» 1937

24. СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО КЛАССИКА

Всегда ты на людях, Как слон в зверинце, Как муха в стакане, Как гусь на блюде… Они появляются из провинций, Способные молодые люди. «У вас одна комната? Ах, как мало! Погодка стоит — Не придумать плоше!» Ты хмуришься И отвечаешь вяло: «Снимайте, снимайте свои калоши!» Ты грустно оглядываешь знакомых И думаешь: «Ну, добивайте сразу!» Куда там! Они извлекают томы Любовных стихов, Бытовых рассказов. «Быть может, укажете недостаток? Родной! Уделите одну минуту! Вы заняты? Я буду очень краток: В поэмке — Всего восемнадцать футов!» Мелькают листы. Вдохновенье бурно. Чтецы невменяемы, — Бей их, режь ли… Ты слушаешь. Ты говоришь: «Недурно!» — И — лжешь. Ибо ты от природы вежлив. На ходиках без десяти двенадцать, Ты громко подтягиваешь бечевку, Но гости твои говорят: «Признаться, У вас так уютно! Мы к вам с ночевкой». Ты громко вздыхаешь: «Ложитесь с миром!» И думаешь День ото дня плачевней: Во что превратилась твоя квартира? В ночлежку? В родильный приют? В харчевню? А ночью под сердцем Тихонько плачет Утопленный в пресной дневной водице Твой стих, Что был вовсе неплохо начат, Но помер в тебе, Не успев родиться. И, стиснувши, как рукоять кинжала, Мундштук безобиднейший, В нервной дрожи Ты думаешь: «Муза уже сбежала. Жена собирается сделать то же…» А утром, Когда постучит знакомый, Ты снова в себе не найдешь сноровки Ему на докучный вопрос: «Вы дома?» — Раздельно ответить: «В командировке». 1937

25. ПЕСНЯ ПРО СОЛДАТА

Шилом бреется солдат, Дымом греется… Шли в побывку Из Карпат Два армейца. Одному приснилось: Мать Стала гневаться, А другой шел Повидать Красну девицу. Под ракитой Небольшой, Под зеленою, Он ту девицу Нашел Застрелённую. А чумак Уху варит При конце реки. «Шли тут нынче, — Говорит,— Офицерики. Извели они, Видать, Девку гарную!..» И подался Тот солдат В Красну Армию. <1938>