Избранные произведения
Шрифт:
— Если б кто-нибудь, кто знает это место, показал нам дорогу, то…
Механик обменялся быстрым взглядом с Пуппелене.
— Чтобы из этого дела вышел толк, нас должно быть много, — сказал он вполголоса и тотчас взглянул на Эльсе.
— Мы пойдем с тобой, — быстро крикнула она и потянула Свенна к столу.
— Да о чем тут говорить, мы пойдем все, если Механик возьмется руководить нами, — сказал жестянщик, чтобы кончить разговор, и поднялся.
Человек с множеством лиц вновь совсем преобразился. Несколькими скупыми, точными словами он рассказал каждому, что ему надо делать: Рюмконом, Йорген Барабанщик и молодой человек будут только караулить на улицах,
Порешили, что она встретится с другими у поворота в глубине переулка как можно скорее, пока в лавке еще идет оживленная торговля.
Все поодиночке, крадучись, направились различными путями к лавке. Свенн и Эльсе пошли вместе.
Когда они проходили мимо дверей фрекен Фалбе, Эльсе втиснулась между Свенном и противоположной стеной. Она не испытывала угрызений совести, но мучительно опасалась, что ее остановят. Воздух, которым она надышалась среди этих людей, крепкий напиток, который она пригубила, как-то сразу пробудили в ней дикое упорство и превратили ее в ненасытного, жадного зверя, идущего сквозь гущу врагов и опасностей на охоту. Как кошка, бесшумная и быстрая, она потащила Свенна вдоль темных теней домов.
Ни на что не годный старик Ширрмейстер остался один дома, жуя скорлупку миндаля.
— С рождеством Христовым!
— Спасибо, и вас также!
Все кричали друг другу, улыбались, здоровались. Приподнять шляпу никто не мог, так как у всех руки были полны свертков.
В продуктовых лавках и у торговцев игрушками хвост покупателей тянулся в два и даже три ряда, и приказчики за стойками совершенно сбились с ног.
А на улице так же плотно стояли толпы ребятишек, глядевших на витрины, хотя в самых богатых лавках, где как раз-то больше всего и было на что посмотреть, окна совсем запотели, и чтобы разглядеть что-нибудь, надо было смотреть сквозь полоски, оставленные скатившимися каплями.
В одной из этих лавок стоял дед-мороз с белоснежной бородой и держал маленькую елочку, на которой горели настоящие крошечные свечки. Что могло быть прекраснее? Но какая-то гадкая девчонка-подросток, которая сама побывала в лавке, сказала, что снег, которым был обсыпан дед-мороз и который так красиво блестел на елке, вовсе не настоящий, а всего-навсего белая сахарная пудра: девчонка пробовала этот снег на вкус.
После этого интерес к деду-морозу у большинства пропал, и дети хлынули ко второй по счету достопримечательности — вертящейся карусели. Толпа ребятишек стала здесь настолько плотной, что взрослым едва удавалось вытащить из нее своих детей; а им ведь надо было торопиться домой. Колокола уже больше не звонили, был седьмой час. Надо было поспеть домой, приодеться — и лишь тогда должно было наступить самое интересное!
Но что может быть интереснее, чем бродить по этим освещенным улицам, среди всех этих приветливых людей, кричащих: «С рождеством Христовым!» Ведь не только на витринах есть на что посмотреть. Идешь вот так и вдруг слышишь грохот: это шлепнулся какой-то толстяк, потому что на улице ужасно скользко.
А как разлетелись вокруг него все его свертки! Право, можно было подумать, что это разнимающийся игрушечный человечек, набитый свертками, который, упав, рассыпался.
— Господи! Бедняжка! Почистить вас?
— Вы не ушиблись?
— О, немножечко, — ответил толстяк, потираясь.
— Опасно падать назад, — сказал один.
— Особенно полным, — сказал другой.
— Можете радоваться,
— Хорошо тому, у кого есть возможность так удачно падать назад… — сказал четвертый, самый остроумный из них.
— С рождеством Христовым! — сказали все хором.
— Спасибо, и вас также, — ответил толстяк, и все помогли ему собрать свертки, вручая по очереди огромное количество пакетов. Все свертки оказались в полной целости и сохранности, за исключением тех, что у него самого были в заднем кармане, но тут уж никто ничем не мог помочь.
— Теперь уже действительно пора домой, — сказали большие дети и взяли малышей за руку.
Конечно, им хотелось домой. Там-то ведь и было самое интересное: елка, подарки, сюрпризы… и все же — пусть это блаженство продлится подольше. Что может быть прекраснее, чем когда тебе очень весело и интересно, а все самое веселое и самое интересное еще ждет тебя впереди; даже как-то страшно приступать к самому-самому веселому и интересному — ведь тогда все вскоре останется позади.
Но когда они пришли домой и их принарядили и причесали — смочив волосы водой по случаю праздника, — их охватило торжественное настроение. Невероятное напряжение, накопившееся за недели и месяцы необузданных мечтаний, достигло теперь своей высшей точки, приблизилось к самой замочной скважине, сияющей; как маленькая звездочка, от блеска свечей, которые зажигаются сейчас на елке. Только бы дверь открылась — открылась бы дверь — от великого и удивительного отделяет теперь лишь только эта дверь — эта дверь, которая откроется… за дверью слышатся шаги — замок тихо щелкает — она двигается, эта дверь! — дверь двигается — она открывается — дверь распахивают настежь — о!
…В лавке у Эллингсен и Ларсена по-прежнему было полно работы. Теперь приходил по большей части бедный люд, делавший нужные и ненужные покупки к рождеству. Время от времени в глубине лавки поднимали крышку тяжелого люка, и самый молодой из приказчиков спускался в погреб за новыми запасами.
Блоха и остальные ее спутники только успели миновать дверь погреба, когда люк открылся. Спутники Блохи мгновенно вырвались на двор, а она осталась стоять, оцепенев от страха.
Но когда она увидала ноги приказчика, спускавшегося в погреб, она сумела заставить себя броситься ничком между мешками с мукой.
Лежа там — тихо, почти не дыша, — она почувствовала себя совершенно уничтоженной. В ее мозгу с ослепительной яркостью пронеслась вся ее жизнь, от падения к падению, до этого самого момента, когда она теперь оказалась лежащей здесь — бесконечно униженной — среди воров и негодяев. Она должна теперь умереть, она явственно ощущала это — страх сковал ей руки и ноги, она чувствовала пустоту и слабость после голодных и тяжелых дней. Она лишилась чувств.
Приказчик, по-видимому, увидел или услышал что-то подозрительное у дверей, потому что он все время смотрел туда. Но поскольку он оказался не из храбрых, он вновь поднялся и закрыл люк.
Механик потряс Эльсе. Она продолжала лежать.
— Так я и думал, — пробормотал он и скверно выругался. — Что нам делать с ней?
Он остановился в нерешительности. Свенн и жестянщик тоже вошли в погреб. Вдруг Механик схватил с полки, где, как он знал, стоял ликер, бутылку, ловким ударом отбил горлышко и влил Эльсе в рот несколько капель.
Она очнулась — не понимая, что с ней. Затем она схватила бутылку и отпила еще.
— Вот, вот, подкрепись немножко. Ты отнесешь Пуппелене под платком два окорока, — и с этими словами Механик принялся нагружать Свенна и жестянщика.