Избранные рассказы

Тонкабони Феридун

Из событий этих лет я расскажу только об одном, которое произошло раньше всех и сильнее прочих потрясло меня.

Нас еще не перевели сюда — в государственную тюрьму. И вообще мы не знали, что переведут. Мы были уверены, что все кончится в той, военной тюрьме. Мы — пять-шесть человек — были одной из последних групп. Наших товарищей уже расстреляли. Мы даже слышали выстрелы — они пронзили наши сердца, и единственным утешением было сознание, что та же участь вскоре постигнет и нас.

Наступил последний вечер, мы перестукивались через стену друг с другом — договаривались, какую песню будем петь и какой лозунг выкрикнем. Мы уже вычистили, насколько это возможно, нашу одежду, приготовили на утро чистые рубашки, побрились. Бритв у нас не было — нас брил гарнизонный парикмахер-солдат. И, по правде говоря,

я почувствовал даже легкую дрожь в его руках. Обычно он много болтал и перед каждой фразой вставлял: «Дай бог», а в тот вечер был молчалив, ни слова не проронил. Да, тогда-то я думал о своем и не заметил этого, а сейчас припоминаю. Ну вот. Все приготовились. Спокойно и мирно легли спать. «Спокойно и мирно» — это не очень большое преувеличение. С легким беспокойством, немного волнуясь. Как тогда, когда раньше мы готовились рано утром проснуться и отправиться в поход. Или как тогда, когда у нас были маневры в полевом лагере. Во всяком случае, мы не испытывали никакой тревоги, страха, мешающего заснуть или вызывающего во сне кошмар, когда вскрикиваешь, просыпаясь. Умереть на взлете борьбы и веры в идеалы казалось легко. Это не пустые слова — я через это прошел. По правде говоря, сейчас, через столько лет, умирать уже не так просто. Какой-то голос в сердце требует посмотреть, чем все кончится. Но тогда, в молодости, этот внутренний голос молчал — во всяком случае я его не слышал. В театре зритель хочет и может посмотреть, чем кончится спектакль, но актер, захваченный игрой, никогда не замечает, как опускается занавес. Конечно, нельзя осуждать за это зрителя. Ведь он — просто зритель, сидит в зале, на сцене — актеры. Но ведь вся наша жизнь — театр, а мы — актеры. Один играет роль героя, другой — предателя, третий — палача, остальные изображают толпу. Есть, правда, одна разница: тебе не дают роль, ты ее сам выбираешь. Следовательно, от тебя зависит, кем быть: просто одним из толпы, палачом или героем.

Короче говоря, мы договорились обо всем и легли спать. Да, я забыл сказать, что у нас был еще один уговор: кто утром раньше всех проснется, тот разбудит остальных. Чтобы шаги солдат и удары в двери не застали нас врасплох, чтобы у нас оставалось время.

Утром мы разбудили друг друга, оделись и сидели в ожидании. Вскоре послышались шаги солдат, скрежет отпирающихся замков. Но вдруг все смолкло. Наше ожидание затянулось. Не знаю, на сколько минут, но каждая минута казалась вечностью.

Через некоторое время снова послышался шум, но не очень громкий. Дверь моей камеры открылась, и меня вызвали. Меня одного. Значит, собирались расстреливать поодиночке. Это был один из их приемов, последняя пытка, которую они применяли. Это была пытка как для того, кого лишали поддержки товарищей, так и для тех, кто оставался в камерах и слышал выстрелы. Да, палачи на все способны. Просто убить им мало, они хотят сначала сломить человека. Даже за мгновение до твоей смерти они жаждут увидеть твое смятение. В твоей походке, в голосе, в жестах, во взгляде, даже в биении сердца — через стетоскоп врача.

Я поднялся, громко, через стены, попрощался с друзьями и вышел. Но вместо того чтобы посадить меня в фургон и везти на площадь, где расстреливают, меня повели в комендатуру. Наверное, чтобы написать завещание или выполнить какие-то другие формальности. Когда я вошел в помещение комендатуры, я увидел старушку в чадре, съежившуюся на стуле. Услышав шаги, она подняла голову и бросилась обнимать меня. Все это произошло очень быстро, в течение каких-то нескольких мгновений, и в течение этих нескольких мгновений я не узнавал свою мать.

Да, надо все разъяснить по порядку. Когда меня арестовали, моя мать была еще не стара. И во время свиданий не выглядела старой. Она не казалась старой даже во время последнего свидания, когда уже стало известно, что скоро конец. Конечно, она поседела, ослабела, осунулась, и все же она не была старухой. Но сейчас эта женщина в моих объятиях была совсем-совсем старой. Да, кажется, я сказал, что женщина, которая кинулась ко мне, была в чадре. Но нет, впервые я видел свою мать без чадры. К тому же перед чужими мужчинами. Моя мать даже дома, из-за боязни, как бы вдруг ее не увидел кто-нибудь посторонний, не снимала чадры. Но сейчас голова ее не была покрыта. Ее черная чадра, вся в

пыли, валялась на полу рядом с ней.

— Мать! Что такое? Что случилось? — я ничего не понимал.

— Убьют, хотят убить, — зарыдала она. — Но я не позволю. Пусть сначала убьют меня, а уж потом тебя.

— Мать, вернись домой, успокойся. Слова уже бесполезны. Дома знают, что ты пришла?

— Нет, я ушла из дому в полночь. Я больше не могла, не было сил оставаться дома. Никому ничего не сказала.

— Тогда скорей возвращайся. Они будут волноваться, тревожиться.

Да, в полночь, бог знает что передумав, она поднялась с постели, вышла из дому и, опять-таки бог знает как, добралась сюда. Когда стало светать, фургон, отвозивший дежуривших ночью офицеров в город, выехал из ворот тюрьмы и отправился в путь по пыльной дороге. Вдруг водитель заметил, как что-то черное упало перед машиной. Он резко затормозил. Шофер и выскочившие из машины офицеры увидели старушку, которая твердила: «Вы везете его, чтобы убить. Убейте же сначала меня, переезжайте меня!» Как ее ни переубеждали, ничто не помогало. В конце концов пришлось пустить ее внутрь, чтобы она сама осмотрела фургон. Заглянув в него, она запричитала: «Значит, уже убили? Значит, уже убили?»

Ей поклялись, что сегодня никого не расстреливали. Но она все равно не верила. Пришлось привезти ее в комендатуру. Она так взволновала всех, что офицеры впервые забыли, что они офицеры, и просто по-человечески, не считаясь с правилами, приказали привезти меня, чтобы мать своими глазами убедилась в том, что я жив. Мать держалась твердо и решительно. Она не стонала, не плакала, не умоляла. До той минуты, пока она не увидела меня, она не проронила ни слезинки. Она пришла сюда не для того, чтобы просить о помиловании, о прощении. Она пришла сюда не для того, чтобы вымолить жизнь своему сыну. Она знала, что сын ее умрет Она пришла умереть вместе с сыном. Она пришла сюда, чтобы броситься под колеса фургона.

— Мать, — сказал ей дежурный офицер, — теперь, когда ты увидела сына здоровым и невредимым, возвращайся домой. Если вас здесь увидят, у нас будут неприятности.

Ее глаза заблестели, а губы скривились в усмешке.

— Хм! Вернуться домой, чтобы через час мне сообщили, что можно забрать его продырявленный труп?

— Мать, — стали уговаривать ее офицеры, — поверь, его не казнят. Такого распоряжения не было. Даст бог, его помилуют.

Как бы то ни было, ее отправили домой, а меня вернули в камеру. Мое возвращение было встречено с радостью, мучительное ожидание моих товарищей кончилось. Я сказал им, что ходят слухи, будто казни прекратят. Как выяснилось позже, этот слух не был лишен оснований. Время было не подходящим для продолжения расстрелов. Мир не мог дальше выносить такое количество пролитой крови и такой подлости. Пришлось приостановить казни и «помиловать» нас.

* * *

Второе событие, о котором я вам сейчас расскажу, произошло несколько раньше. Когда участь наша была решена, мы каждый день ожидали исполнения приговора.

Однажды пришел гарнизонный врач — он выполнял свои формальные обязанности — и официальным тоном спросил, нет ли у нас каких-нибудь недомоганий, не беспокоит ли что-нибудь. Я был весь в ранах от пыток и ужасно страдал. Кровотечение никак не унималось. Меня пугало, что из нечистой одежды, на этой грязной постели в мою кровь попадет зараза. Я сказал обо всем этом врачу. Осмотрев меня, он заявил:

— Здесь необходима операция.

— Так дайте же распоряжение.

Он, глядя мне прямо в глаза, бессовестно равнодушно ответил:

— О, ага, к чему все это? Зачем мы будем зря беспокоить и вас и себя? Через два-три дня все кончится. Вы столько времени терпели, потерпите еще немного.

Я смотрел на него. Я не понимал, кто он. Его облик менялся в моих глазах: то он казался шакалом, то лисой, то становился собакой, то гиеной, превращался в волка, в толстого коротконогого кабана, сующего морду в грязную топь, выискивая что-то. О, его морда вся в грязи. Потом он снова принимал свой обычный вид. Он был более омерзителен, чем самое мерзкое существо. Не знаю, что прочел он в моих глазах, но он испугался. Он раскрыл рот, желая, по-видимому, объяснить что-то, но в этот момент я спокойно, без раздражения, не повышая тона, холодным, как лед, голосом произнес: