Избранные сочинения в 2 томах. Том 2
Шрифт:
— Бросьте вы меня дурачить, товарищ Семенюк! Ваша «творческая инициатива» определяется словом «наплевать».
Больше разговаривать не о чем. Действительно, Аскольдику на все наплевать. Но почему это так волнует Набатникова? Он подробно рассказал следователю о своем разговоре с Семенюком.
— У меня нет никаких сомнений, что Семенюку было совершенно безразлично, какие фотографировать окошки, — в заключение сказал Афанасий Гаврилович.
Но сердце почему-то неспокойно.
Этого было слишком мало, чтобы отложить полет, до которого оставались уже не дни, а часы.
Часы
День клонился к вечеру. И если бы мальчик типа Аскольдика до конца прочитал книгу, в надежде найти в ней нечто «волнительное» — любят они это словечко, — то метал бы громы и молнии, писал бы в редакцию, что автор снизил тему, что не знает он «правды жизни», если накануне полета в космос некий Поярков, которому выпало это счастье, вдруг прогуливается с какой-то малозаметной девицей. Разве об этом он должен думать перед ответственнейшим испытанием?
Аскольдиков, конечно, у нас достаточно, но людей, по духу близких Пояркову или Нюре Мингалевой, в тысячи раз больше. И автор, как и Димка Багрецов, страшно хочет им счастья. А кроме того, в жизни человека настоящая большая любовь значит не меньше космического полета, и все это неотделимо друг от друга. Вот почему Поярков с нетерпением ждал того часа, когда можно постучаться в комнату Нюры и вызвать ее на прогулку. Теперь он знал, что говорить.
Ни от кого не таясь, Поярков взял Нюру под руку и вышел за ворота института. Где-то за снежной вершиной догорало небо. Поярков сказал, что ночью должен улететь на контрольный пункт, и сразу же замолчал. Молчали долго. Слышался лишь размеренный точный шаг.
— Вы меня любите? — неожиданно спросил Поярков. — Я знаю, вы не солжете.
Нюра молчала.
И это молчание было столь красноречивым, что у Пояркова остановилось дыхание. Он поднял ее, маленькую, легкую, и, раскачивая на руках, что-то шептал, низко наклонившись к лицу.
Нюра хотела освободиться — все это случилось так неожиданно!.. Было и радостно и немного стыдно. Она оправдывалась:
— Я просила узнать… Ведь когда-то…
— Не обижай меня, — говорил Серафим Михайлович, целуя ее. — Ничего не хочу знать. Ничего.
Потом они сидели на скамейке, где любил отдыхать Набатников, где когда-то Димка на расстоянии метра друг от друга сиживал с Риммой. Казалось, вот оно пришло, долгожданное счастье, но в душе росла тревога. Поярков проклинал себя, что не сумел сдержаться, что все это случилось накануне самого рискованного в мире опыта, и если он не вернется, то заставит Нюру еще больше страдать.
Она же, чувствуя что-то напряженное, неладное, выспрашивала. И дело здесь не в мистике, телепатии и народных приметах, что, мол, «сердце-вещун». Тут совсем другое. Сдержанность чувств, великолепное качество в жизни, дается не каждому. Иной хоть и знает, что для общей пользы нужно солгать, но когда это сделает, вдруг заалеет как
— Но почему нельзя было днем улететь? — допытывалась Нюра. — Почему ночью?
— Некогда.
— Нашли же время для меня?
Глядя на мерцающую многоцветную звездочку, самую яркую на всем небосклоне. Нюра, как бы вспомнив о чем-то, спросила:
— Вы будете отсюда далеко?
— Далеко, — чуть слышно ответил Поярков.
— Пусть не покажется это вам смешным, но я прошу: посмотрите на ту звездочку. — Нюра подняла к ней голову. — Завтра в это же время я тоже буду смотреть на нее и думать о вас.
Прищурив глаза, Поярков заметил, что от дальней звездочки тянется к нему тонкий, как алмазная нить, сияющий лучик. Это первая линия связи, которую изобрели влюбленные. Тайным шифром, неслышимым и невидимым, поверяют они друг другу мысли и чувства… Наивная игра, но сейчас ее предлагает любимая.
— Обещаете? — спросила она, обняла его голову, прижала к груди.
И тут случилось самое непонятное, самое волнующее в жизни Пояркова. Он услышал, как бьется сердце любимой. Он слышал его размеренный стук, потом быстрые неуверенные толчки, замирание и вновь властные удары — тук-тук-тук. Он понимал ее волнение, и сердце его отвечало тем же. Оно живет! Оно твое!
И не видели они, как мимо проходил Димка Багрецов, и, конечно, не знали, как тяжело ему. Именно здесь, на этой скамейке, сидел он с Риммой, а сейчас бродит и бредит воспоминаниями. Радостно лишь то, что эти счастливы. Пусть опять он что-то потерял. Но как хочется всех хороших людей сделать счастливыми!.. Бабкин скоро уедет домой. Стеша ждет не дождется, соскучилась. А у Вадима никого нет, ни одна девушка по нему не скучает. Сегодня он хотел поговорить по телефону с матерью, но раздумал, боялся ее взволновать — ведь она догадается по голосу, что сын чем-то обеспокоен. Разве это скроешь?
А Тимка ни о чем не догадывался. Вот и сейчас, когда Вадим сказал, что ночью улетает на другой контрольный пункт, Бабкин мог только посоветовать одеться потеплее.
— Может, на Алтай полетишь. Там горы повыше, чем здесь. Холодно. А я, наверное, больше никуда не полечу, — продолжал он, сжимая и разжимая больные пальцы, как ему советовали, для гимнастики. — Слишком много приключений. Стеша беспокоится.
— Но ведь она понимает…
— Да, конечно. Только вот у меня дочь скоро будет.
— Почему дочь?
— Так хочу. Ее труднее воспитывать.
— Оригинальничаешь, Тимка. Все говорят, что мальчишки — сорванцы, а девочки тихие.
— А потом вырастет какая-нибудь Римма.
Вадим печально заметил:
— Бывает. — И, тут же вспомнив историю с аккумуляторами, сказал: — А вдруг бы она такую штуку учинила перед завтрашним полетом? Полная катастрофа!
Как ни странно, всегда спокойный, даже флегматичный, Бабкин заговорил резко, взволнованно:
— Ты думаешь, она бы переживала? Ерунда! А таких девчонок много. У них свои интересы. Танцплощадки, сплетни, тряпки… Нет уж, довольно! И если у меня будет дочь, то прежде всего я отниму у нее мечту о подобной чепухе. А ведь есть девчонки, которые только в этом и видят счастье.