Избранные сочинения в 9 томах. Том 4 Осада Бостона; Лоцман
Шрифт:
— Да пойми же! На протяжении двенадцати часов ты, по собственному признанию, совершил два злодеяния, каждое из которых карается смертью: убийство — во-первых, и измену королю — во-вторых! Ты же сознался в убийстве человека!
— Да, — безмятежно повторил дурачок, — Джэб застрелил гренадера, но зато он не дал застрелить майора Линкольна.
— Верно, верно, — сказал Линкольн поспешно, — я обязан тебе жизнью, и этот долг будет оплачен, даю тебе слово. Но почему ты так беспечно сам отдался в руки своих врагов? Что привело тебя сегодня вечером сюда?
— Меня послал Ральф. А если Ральф велит Джэбу войти в покои короля, то Джэб войдет и туда.
— Ральф? —
— Там, на складе. И он велел мне привести вас к нему. А то, что велит Ральф, должно быть исполнено.
— Как, и Ральф здесь? Да он сошел с ума! Неужели он не боится…
— Боится? — с неописуемым презрением переспросил Джэб. — Ральфа нельзя испугать. Ни вашим гренадерам его не запугать, ни вашей легкой пехоте не причинить ему вреда, хотя он целый день только и делал, что дышал пороховым дымом… Ральф настоящий воин!
— И он, ты говоришь, ждет меня в пакгаузе, в обители твоей матери?
— Джэб не знает, что такое «обитель». Ральф ждет вас на складе.
— В таком случае, идем, — сказал Лайонел, беря шляпу. — Идем к нему… Я должен спасти старика от последствий его необдуманных поступков, даже если это будет стоить мне офицерского мундира!
С этими словами он направился к выходу, и дурачок последовал за ним, очень довольный тем, что ему так легко удалось выполнить возложенное на него поручение.
Глава XII
Эта пьеса изображает убийство, совершенное в Вене; имя герцога — Гонзаго, его жена —
Баптиста; вы сейчас увидите, это подлая история.
Волнение, вызванное событиями дня, еще не улеглось в городе, когда Лайонел снова очутился на его узких улицах. Прохожие, казалось, спешили по каким-то необычным и важным делам, а во взорах женщин, которые с любопытством поглядывали на улицу из-за ставен, вспыхивало торжество, когда они замечали мундир Лайонела. По улицам маршировали большие отряды солдат — охрана города была усилена, а каждый попадавшийся Лайонелу навстречу офицер окидывал его настороженным взглядом, словно в любом прохожем подозревал врага.
Ворота губернаторского дворца были распахнуты, и возле них, как всегда, стояли часовые. Проходя мимо,
Лайонел увидел гренадера, с которым он разговаривал накануне вечером.
— Ты не ошибся, мой друг, — сказал Лайонел, остановившись на минуту, — у нас был жаркий день.
— Да, об этом толковали в казармах, ваше благородие, — отвечал солдат. — Нашу роту не послали в поход, зато мы два дня подряд в карауле. Ну, бог даст, в другой раз гренадеров нашего полка не заставят сидеть сложа руки, если что начнется. Небось мы бы не посрамили наших знамен, когда б вышли сегодня на поле боя.
— Почему ты так думаешь, друг мой? Те, кто там был, держались стойко. Но что можно сделать против такого численного превосходства!
— Не мое это дело, ваше благородие, судить о том, какой солдат отличился, а какой оплошал, — с достоинством отвечал старый ветеран, — но когда мне говорят, что две тысячи англичан повернули спину и ускорили шаг перед здешним сбродом, так мне хочется, чтобы фланговые роты нашего полка тоже приняли участие в деле. Тогда на худой конец я мог бы хоть сказать, что видел это позорище собственными глазами.
— Там
— Так, видно, где-то оно было, отступление-то от долга, ваше благородие, иначе такое дело никак не могло бы получиться… Ведь вы поглядите только, ваше благородие, — это ж цвет нашей армии! Нет, что-то тут неладно. Я глазам своим не поверил, когда увидал с холма, что там творилось. — И, покачав головой, старик возобновил свой мерный шаг перед резиденцией губернатора, как бы желая показать, что не хочет вдаваться в дальнейшее обсуждение этих прискорбных и унизительных, как он полагал, событий. Лайонел медленно пошел своей дорогой, раздумывая над тем, как глубоко должны были укорениться некоторые предрассудки, чтобы даже такой скромный служака относился свысока к целой нации единственно потому, что она всегда находилась в зависимом положении.
На Портовой площади царила необычная тишина — даже из трактиров, где в этот час неизменно шумели бражники, не доносилось ни звука. Луна еще не взошла, и Лайонел торопливо миновал темные аркады рынка, вспомнив, что его с нетерпением ждет тот, кто всегда пробуждал в нем такой глубокий интерес. Джэб, молчаливо следовавший за ним, на мосту проскользнул мимо него вперед и уже стоял возле старого пакгауза, распахнув в ожидании дверь.
В большом центральном помещении склада было, как всегда, пусто и темно, однако сквозь щели перегородки, отделявшей небольшую каморку в одной из башен, где ютилась Эбигейл Прей, мерцал огонек свечи. Оттуда доносились приглушенные голоса, и Лайонел, предполагая, что это старик беседует с матерью Джэба, обернулся к дурачку с намерением послать его вперед доложить о себе. Но тот, как видно, тоже уже услышал эти голоса и они, должно быть, сказали ему больше, чем Лайонелу, ибо он стрелой бросился обратно, и с изумлением наблюдавший за его действиями Лайонел увидел, как его нескладная фигура с необычайным проворством юркнула между длинными прилавками рынка и скрылась из глаз.
Покинутый таким странным образом своим провожатым, Лайонел начал ощупью пробираться туда, где, по его расчетам, должна была находиться дверь в башню. Но неверный свет обманул его, и когда он в поисках двери подошел ближе и машинально глянул в щель перегородки, то снова стал невольным свидетелем еще одного загадочного свидания, которое указывало на странную и таинственную связь, существующую между богатой и всеми уважаемой миссис Лечмир и нищей обитательницей заброшенного склада. Бурные события последних суток, вихрь новых мыслей и чувств заставили молодого офицера совсем забыть о случайно услышанной им необычной беседе этих двух женщин. Но сейчас, обнаружив свою родственницу в этом приюте нищеты и будучи не настолько прост, чтобы приписать этот визит доброте ее сердца, Лайонел замер на месте, поддавшись непреодолимому чувству любопытства и находя ему извинение в том, что, как подсказывал ему внутренний голос, эти таинственные свидания имели каким-то косвенным образом отношение к нему самому.
Миссис Лечмир, желая, по-видимому, остаться неузнанной и боясь случайных любопытных взоров, отправляясь на это таинственное свидание, закуталась в плащ, но сейчас капюшон был откинут, и Лайонел отчетливо видел ее поблекшее лицо и жесткий, беспокойный взгляд холодных глаз, казавшихся странно живыми среди окружающего их увядания. Как и подобало ее возрасту, а также высокому положению, о котором миссис Лечмир никогда не забывала, особенно в присутствии низших, эта почтенная дама сидела, а ее собеседница стояла перед ней в позе, говорившей скорее о страхе, нежели об уважении.