Избушка на костях

Власова Ксения

Мне еще предстояло узнать, что не только солнце. Его вид, его манера двигаться, говорить пугали всех, с кем ему доводилось сталкиваться. Он словно нес за пазухой холодок, забирающийся под кожу каждому, кто попадался ему по пути. Но парня это не заботило. Я не сразу поняла: его не интересовал мир вокруг. Для него имело значение лишь одно – я.

Тогда он, заприметив меня – беззвучно плачущую, в разодранном сарафане, с расцарапанной щекой, – лишь склонил голову, будто приветствуя, и двинулся дальше. Но далеко не ушел. Остановился в паре шагов от меня и нагнулся, чтобы собрать мелкие камни. Я знала, что ребятня в деревне меня не любит, а потому сжалась. Он был чужаком, но

мог уже прознать про то, как меня кликали ведьминой дочкой. Его семья перебралась к нам недавно, а сам он сегодня впервые вышел из избы: мор, напавший на деревню, не обошел и его. Поговаривали, что он слишком худ, потому не выживет. Я даже имени его не знала, а теперь смотрела на то, как он катает в руке камешки – мелкие, острые, опасные. Я знала, что камни, пущенные в лицо, оставляют самые болезненные следы, долго сходящие царапины, но не стала прикрываться ладонями. Почему-то впервые меня не страшила боль. Возможно, в тот день ее было уже слишком много.

Тишину нарушил глухой плеск воды. Парень стоял на берегу и бросал камешки в реку. Те, громко шлепая по глади, оставляли после себя расходящиеся все дальше по воде круги.

– Твой отец вернулся с поля, – не оборачиваясь, сказал он. – Тебя кличет.

Я кивнула, но губ не разжала. Отца я почти не знала: летом он работал от зари до зари, зимой уезжал на заработки в город. Я чувствовала, что с матушкой у них что-то не ладится, а меня он будто не то чтобы не любит – скорее, не замечает. А других детей, кроме меня, у них не народилось, братишка умер еще младенцем.

– Иди к нему, – продолжил рыжий парень и без перехода резко добавил: – Или боишься, сразу к родне сошлет тебя?

Я покачала головой, с удивлением понимая, что не боюсь. Как будто после смерти матушки меня уже ничего не пугало.

– Сошлет и сошлет, – наконец ответила я, по-прежнему сидя на земле. – Тоже мне, лиха беда.

Я не храбрилась. Правда не боялась, а потому слова слетели с языка уверенно, как недавно пущенные его рукой камни.

Он все-таки обернулся. Возможно, из-за того, что голыши в его ладони закончились. Он сунул руки в карманы холщовых штанов и, все еще не смотря на меня, сделал пару шагов и плюхнулся рядом. Я чуть дернула носом. От его рубашки веяло мылом, а от волос – аиром. Теплый, древесный аромат. Матушка часто добавляла корни этой травы в чай. Говорила, аир несет чистоту и любую невидимую глазу хворь из воды изгоняет.

Над головой прожужжал толстый полосатый шмель и устремился к цветущему у воды телорезу с белоснежными лепестками. Солнце на небе уже катилось к горизонту, из леса, раскинувшегося прямо за левым берегом, доносились голоса девушек, ушедших днем по ягоды и грибы. Лето подходило к концу, время приготовлений к зимней стуже заканчивалось.

Я подумала о матушке, о том, что ее солнцеворот завершился, и облизнула верхнюю губу, соленую от слез.

– Ты смелая, – с уважением протянул рыжий. – Редко встретишь такую девицу.

Я чуть пожала плечами.

– Говоришь так, будто я тебе нравлюсь.

– Может, и так.

Я покосилась на него и слегка отодвинулась. Он усмехнулся – совсем чуть-чуть, краешком тонких губ.

– Я жениха не ищу.

– А мне невеста ни к чему.

Где-то вдалеке раздался голос сердобольной соседки, обожавшей совать свой нос в чужие дела:

– Василиса! Ва-си-ли-са!

Я вздрогнула, быстро вытерла мокрое лицо и потерла исцарапанную щеку. Нужно возвращаться домой… Перед глазами снова возникла картина выбеленной печи с навсегда притихшей матушкой. Я громко сглотнула, но не заплакала. Слезы будто закончились.

– Значит, вот как тебя зовут?

Я

обернулась, высматривая соседку. Ее мощный силуэт выделялся на фоне тонких берез.

– Да, только Васькой все кличут. Как кота.

Он снова усмехнулся. Уже более отчетливо. В темных глазах промелькнуло что-то и исчезло.

– Мне тоже не нравится мое имя.

– А тебя как нарекли?

Он поколебался и будто нехотя ответил:

– Иваном.

Я пробежала по нему быстрым взглядом. И пусть мысленно я уже ступила с соседкой на крыльцо и толкнула дверь избы, но все равно отметила, что на Ивана мой новый знакомый не походил. Дело даже не в рыжих волосах (отродясь у нас в деревне рыжих не было), а в том, как он смотрел, говорил. Чувствовалось в нем что-то чуждое, не наше.

Не Ванька он, словом.

Тот словно подслушал мои мысли.

– А ты бы как меня назвала?

– Василиса!!!

Я снова дернулась, растерянно оправила порванный сарафан, прикоснулась к груди, где покоилась куколка, и ненадолго задумалась.

– Не знаю.

– Скажи, что первое в голову взбредет.

Я нахмурилась. Он спросил настойчиво, даже требовательно, разве что за руку не дернул, чтобы привлечь мое внимание. И пусть мысли мои были заняты другим, я поняла, что не хочу огрызаться. Он мне понравился. Из-за рыжих ли волос, в которых вечернее солнце играло огненными всполохами, из-за темных ли глаз, глубоких и притягивающих к себе, а может, из-за уверенности, которой сочились его движения и слова.

– Ну?

В памяти всплыла старая колыбельная. Ее напевала перед сном матушка. Слова она почти глотала – скорее мурлыкала, чем пела, – но одно всегда звучало отчетливо. Я уже не узнаю, что оно значит. Так пусть хоть сейчас оно обретет для меня смысл.

Я медленно подняла взгляд от измятой травы под ногами.

– Тимор. Я бы так тебя назвала.

Если парень и смешался, то ненадолго. Уже тогда он умел скрывать эмоции. Разве что дернул щекой, и я впервые заметила, что скулы у него острые.

– Почему?

– Звучит чуждо, как иноземная ругань.

Он рассмеялся – негромко, но искренне. Ему понравился мой ответ.

– Пусть так. Можешь звать меня Тимом.

– Василиса!!!

Окрик соседки раздался совсем рядом. Времени на болтовню уже не оставалось.

– Хорошо, – торопливо сказала я и протянула ладонь. – Будем знакомы.

Он, не раздумывая, пожал мою руку. И, смотря мне в глаза, тихо ответил:

– Я рад нашей встрече.

Миг, всего лишь короткий миг, пока мы глядели друг на друга – неотрывно, почти не дыша, – я помню до сих пор. Словно время замерло, встало, как поломавшийся ткацкий станок, и сквозь кусок тонкого, развевающегося на ветру льняного полотна я увидела что-то другое – сплетение нитей, узор самой ткани, не внешний, а внутренний. Саму суть, скрытую от глаз. С моих губ слетел рваный вздох, я будто на мгновение что-то поняла, но тяжелая, грубая от бесконечной работы рука, легшая на мое плечо, вырвала из потока мыслей, слишком невесомых, как крылья бабочки, а потому почти неуловимых.

– Василиса, идем.

За спиной оказалась соседка. Она громко запричитала, спугнув птиц, клевавших ягоды рябины. Я позволила себя увести. Зашагала, часто оглядываясь, пока берег с рыжим парнишкой не исчез из виду.

– Ох, горе-то какое! Матери так рано лишиться. Совсем ты одна осталась, кровиночка! Отец, знамо дело, скоро новую жену в дом приведет.

Я не ответила, молча сжала деревянную куколку на своей груди. С каждым шагом плечи все больше расправлялись, будто я готовилась к новой, совсем иной жизни. Той самой, сиротской – полной испытаний и тревог.