Избыток подсознания
Шрифт:
И она продолжала это ожидание, и где-то ближе к середине периода ожидания она прочитала, что все женщины завидуют мужчинам. Это было, конечно же, просто смешно. То есть не просто смешно, а смехотворно, нелепо, глупо. Хотя и было заверено знаменитейшим именем эпохи. Иногда это наблюдение гения всплывало в разговорах — но просто как повод посмеяться и пожалеть беднягу, который это придумал, и сам же так нелепо оговорился, как его персонаж-обыватель, и признался в собственном страхе. Страх был заметен ей по тому, как торопливо обсуждения этого смехотворного, с ее точки зрения, положения из трудов гения (не будем бояться слов хоть и громких, но точных: гения) — как торопливо, скороговоркой эти обсуждения ее собеседники старались свернуть, незаметно закончить. Как и гений, они боялись одного и того же, то есть самого главного: что родиться мужчиной — это проигрыш. Что им приходится отвечать за свое мужество и обладание, что они должны будут бесконечно хотеть, и бесконечно усмирять себя, и бесконечно трудиться
Вот он и должен был что-то доказывать, добывать государства, или придумывать новые науки, или сочинять музыку — и посвящать все это какой-то своей «ЕЙ», и все из-за того, что по каким-то неведомым причинам родился мужчиной, а не женщиной, и роль его поэтому была выписана, с ее точки зрения, жалкой и безнадежной. Безнадежность этой роли в эпоху цивилизации всегда трогала ее и внушала любовь-жалость.
Все было довольно безоблачно — ведь выигрыш был в кармане и надо было просто ждать, — но ей стало скучно, и она взяла с полки старую странную синюю книгу, якобы про Гоголя, но на самом деле автор восхищался гением, открывшим либидо, и прилаживал его к разным другим русским писателям. Книжка была захватывающая и страшная своей четкостью и прозрачной правотой — как будто буддийский гуру стукнул ее этой книжкой по голове. Кажется, именно тогда и случилось что-то странное с ее планом, в результате чего ей пришлось испытать мучительный процесс перерождений. Этот процесс происходил в течение долгих лет, которые были просто потеряны в ее жизни, — потеряны на проживание этой загадочно-могущественной лжи, жертвой которой она стала, когда взяла с полки на даче старую синюю книжку про Гоголя. Правда, потом она узнала, что каждая девочка-подросток проходит стадию, когда она вдруг перестает быть прежним полновесным человеком без пола и становится дрожащей девушкой. Таким образом, синяя книжка, объяснявшая все про мир словами «либидо» и «пенис», может быть, была и ни при чем, а просто совпадением, но совпадением прямо в яблочко. Это была ее первая и самая долгая гипотеза — она обвиняла книжку в том, что с ней потом случилось.
Она обвиняла книжку в том, что вдруг потеряла интерес ко всему на свете — или по крайней мере к тому, что составляло ее как человеческое существо — и стала томиться, и слабеть, и желать быть хотимой теми, про кого было написано в книжке про Гоголя. Теми, у кого сублимации, и либидо, и творчество… Быть хотимой мужчиной-творцом. Женщины испытывали только зависть и могли лишь бороться друг с другом за обладание наиболее творческим из мужчин. Обладание, соблазнительность для творца, участие в самом важном (а что может быть важнее творчества?) — в качестве музы, всего лишь музы — это стало ее целью на многие годы. На долгие годы ее захватила драма томления. Томление и романтическая любовь стали ее образом и естеством. Почему?
Наверное, книжка определила ее место в этом захватывающем мире перерождений мужского желания в высокий продукт — место, где были только томление и ожидание секса с творческим мужчиной. Мир сузился для нее до ожидания высоколибидозного участника вселенского процесса. Про либидозных девушек в книжке ничего не было. Такого места в мире не было. Вселенная включала в себя либидозных творцов-мужчин и вызывающих в них высоко ими ценимое и готовое к переработке сексуальное желание девушек. Книжка была такая правдивая и убедительная во всех остальных своих книжных объяснениях… Поэтому она поверила в тот мир, что книжка предлагала, и стала разыгрывать ту роль из книжного мира, которую она только и могла принять.
Вот сейчас она думает: «Боже, а что случилось-то, где я была все это время? Какая такая любовь к творческим мужчинам? Откуда это?» — и вот обвинила книжку с пересказом бедняги Фрейда. А ведь это так понятно, что еврейский мальчик Фрейд никак не мог увидеть во вселенной того, что он там не должен был видеть, — а именно женщину как человека. Поэтому все свои правдивые и гениальные прозрения про либидо он прилагал только к тому, что его вселенная включала, но девушек-творцов там не было по старому еврейскому определению.
И ее перерождение из маленького человека в девушку — не человека, но объект, лишенный всех активных истоков, — началось. Боже, как она позже смеялась, когда отец сказал ей: «Не вздумай играть в еврейство — ты ведь знаешь, они каждый день благодарят в молитве: спасибо, что ты не сотворил меня женщиной. Ты ведь понимаешь, так не вздумай». А ей было смешно — ибо перерождение к тому времени зашло уже далеко…
А он тут при чем? Стоп-стоп-стоп. У нас тут вообще ничего не сходится — ну стоял, ну голый, ну мечтал о ней, как дитя. Кто кому принадлежит, и кто кого ненавидит, и кто кого хочет, и где здесь творцы?
Последний роман на моем языке
Это мой последний роман на русском языке, потому что русский язык мне слишком родной и слишком понятный; потому что я столько всего могу на нем выразить, столько всего наговорить, столько смыслов придать простому слову, так тонко вывернуться из громоздкого своего бормотания, что мне становится страшно от собственного могущества, и минут через пять я бросаю
Эти самые looser'ы готовы присутствовать возле меня годами — наверное, им кажется, что у меня много денег, и жизнь дается мне легко, и все задуманное у меня получается, и, наверное, они рассчитали, что и им чего-нибудь перепадет — и им достанется кусочек ауры успеха, который они себе представили, и они ждут, и я жду, когда они смертельно обидятся и уйдут, злобно хлопнув дверью, как будто я их обманула. Хоть я им ничего не обещала, а поделиться аурой мне никогда не жалко — и многие даже воспользовались — и слава богу. Так, можно сказать, у меня к ним неправильная тяга или пристрастие, от которого мне, наверное, следовало бы воздерживаться (а можно ли воздерживаться от жалости?); а также я могла бы воздерживаться от разных покупок, типа той, что я сделала только что, — но это, впрочем, знаковая покупка, и я посвящу ей множество слов в оправдание.
Отказаться от этой покупки было невозможно. Так же, как нельзя в свое время было отказаться от изучения английского языка, на который я так скоро собираюсь окончательно перейти. Вот сейчас, например, я чувствую, что уже перехожу на него. Потому что эта покупка — как русский язык, как нечто притягивающее к земле, как прошлое, которое прекрасно — и потому бесконечно тяжело — и все же прекрасно. Переход этот совершить, однако, необходимо — я так чувствую: там больше движения, больше свободы, там только чистая доска, — и по законам фэн-шуй прошлое тоже считается тяжелым и даже вредным. (По-моему, так прекрасно пока получается — главное, мне сейчас не захлебнуться от собственной прекрасности и созерцания блестящести и совершенной свежести моего повествования, не оступиться тут привычными ватными восторженными ногами.) Пальто — это как бы знак, покупка-знак.
Мое новокупленное пальто такое красивое, что все на меня смотрели на улице и, наверное, радовались про себя, что они идут по такой вот расчудесной филадельфийской улице и она полнится людьми в таких удивительных пальто — не то чтобы у них это было registered (вот видите — опять перехожу), не то чтобы они именно поняли, что это пальто хорошее, — но просто у них возникло ощущение стильных прохожих на улице, и они отправились дальше с хорошим чувством: как бы и они принадлежат лучшему в своем воображении и в своих жизненных планах, которые они видят осуществленными в виде их, идущих по улицам своего города, который полнится стильными богатыми людьми. То есть я в пальто помогла создать им желаемую картину для их идеального «я». А пальто выглядит не просто отлично, но и дорого (оно такое и есть). Но не это главное в нем. Обычная неуверенность в себе диктует мне исступленные какие-то доказательства того, что удивленно-радостные взгляды прохожих — не мое только воображение, что пальто и правда замечательное, — и вот я в этом пальто бегу к Лене, и она хвалит, восхищается, это опять какой-то восторг и new beginning. Хотя я-то теперь знаю, что это не new beginning, а сложное начало путем прохождения через прошлое и new beginning в том смысле, что прошлое (которое знаменуется новым пальто) на самом деле сейчас уже будет преодолено, то есть переделано в будущее, — потому что сказать о прекрасном прошлом, что оно будет преодолено, неправильно, нехорошо. Но Лена еще не знает того, что пальто как-то связано с прошлым, которое я сейчас буду перерабатывать или преодолевать в будущее, — и как настоящий и редкий друг, который без зависти и искренне рад за тебя и говорит комплименты и не завидует, радуется моим успехам. А Лена понимает в том, что хорошо сидит, потому что она архитектор и художник, а теперь еще и психотерапевт, и я ее первый пациент.