Изгнание из ада
Шрифт:
Виктор Хара, после организованного ЦРУ путча против Сальвадора Альенде убитый в 1973 году на стадионе в Сантьяго, — Виктор Хара по-венски. Если этому фильму, который, по сути, был всего лишь игрой теней, требовалась музыка, то именно такая.
Не только мир и город были серыми, Викторова единственная, неповторимая, молодая жизнь тоже была серой: устремленная к светлому будущему, она именно поэтому обернулась сейчас теневым
Виктор подсел к ней. Случай на демонстрации, поцелуй, предназначенный сбить с толку полицию, он упорно не воспринимал в его реальном смысле — как необычную, действительно странную историю, обусловленную весьма специфической ситуацией, но именно историю. Он видел в ней обетование на будущее, искорку своей страсти, которая с тех пор не угасала.
Никогда он не пил красного вина. А сейчас заказал и ее уговорил выпить. Красное вино казалось ему романтичным. Но этобыло ужасным.
Никогда еще он так отчетливо не видел, сколь велика его страсть. Плоть, кровь и свет, все разом. Так он думал. После четырех бокалов они ушли из кафе.
Тусклый свет уличных фонарей, неоновой рекламы и окон домов просачивался сквозь февральский туман, озаряя дорогу не больше, чем звезды. Дома еще темнее: он включил так называемую телевизионную лампу, которая со времен деда и бабушки стояла на телевизоре, — венецианская гондола, за ее крохотными окошками, заклеенными разноцветной пленкой, горела маленькая лампочка. Красные, зеленые, желтые, голубые пятнышки света. А когда Виктор с Ренатой очутились под одеялом, стало совсем темно. Он еще спросил насчет предохранения. Усвоил, что мужчина не должен сваливать всю ответственность на женщину. Смотрел на ее губы, она сказала какую-то фразу, где он разобрал слово «задержка». Задержка чего? Месячных. Что это значило? В данный момент только одно: можно обойтись без презерватива. Не беспокойся! Она улыбнулась. Больше он ничего не видел. Не только оттого, что было темно, но и оттого, что ничего не разглядеть, когда расстояния не существует, когда двое крепко прижимаются друг к другу. Даже открытые глаза увидели бы всего-навсего неясные подрагивания и шевеления перины. Виктор был счастлив и испытал легкость — когда все кончилось.
Так завершилась любовь, и все могло завершиться, и все что угодно могло начаться вновь, если бы через некоторое время она не позвонила.
— Я беременна!
— И что ты собираешься делать? Оставишь ребенка?
Он сидел в темноте, в дедовом кресле, между комодом с радиоприемником, из которого звучали полуденные колокола, и столиком, где стоял черный бакелитовый телефон. Ему нравилось смотреть в темную комнату и знать, что в этой темноте дышит он один, а больше никто. Так было, когда он приходил домой, —
— Не знаю. А ты как думаешь?
Телефонная трубка была холодная, твердая.
Как он думал? А никак. И сказал обычную,
расхожую фразу:
— Ребенку нужен отец!
— Да. Мне тоже так кажется.
В этом согласии сквозил вопрос? Он его не услышал. Белокурый лизун из Мангейма сбежал. И навряд ли вернется, если узнает, что подтвердилось то, чего он явно опасался.
— Отца у ребенка не будет. Ты студентка, заработков не имеешь. Думаю, лучше тебе сделать аборт.
— С такой точки зрения действительно лучше. Верно. Но иной раз мне кажется, мы сумеем справиться.
Кто это «мы»? Он не спросил себя об этом. Сказал:
— Справиться? Что значит «справиться»? Почему ты хочешь на всю жизнь наказать себя за связь, которая кончилась?
— Понятно.
Почему она произнесла это так язвительно, ведь он изо всех сил старался войти в ее положение, помочь.
— Тебе надо сделать аборт. Поверь. Это для тебя наилучший выход!
— Наилучший. Для меня. Верно. — Долгая пауза. — Отца у ребенка не будет.
— Нет!
Насколько он знал, у нее даже адреса блондина не было. А если разыскать его через Интерпол, весьма проблематично, станет ли он изображать образцового папашу. Бесперспективная затея. И раздумывать тут совершенно бессмысленно. Если она хочет знать его мнение.
— Я думала, вдруг ты мне поможешь.
Темнота. Ни малейшей подвижной тени.
Виктор шумно вздохнул. Опять забыл перевести дух.
— С удовольствием помогу. Скажи как. Я сделаю все, что ты захочешь, все, что могу. Не беспокойся!
— Все, что захочу?
— Да. Отвезу тебя в больницу, если хочешь. И заберу. Отвезу домой после… после операции. Не беспокойся!
Так все и вышло. Он отвез ее на обязательную консультацию. А через два дня — в больницу. Потом сидел в кафе, курил сигарету за сигаретой и ждал, когда можно будет отвезти ее домой. Расплачиваясь за четыре чашки кофе, обнаружил, что в кармане пусто. А на такси нужны деньги. Не везти же Ренату домой на трамвае. Он позвонил Фридлю, сказал, что срочно нужны полторы сотни шиллингов. И рванул через полгорода, чтоб встретиться с Фридлем, который одолжил ему необходимую сумму. Потом поспешил обратно и, весь в поту, как раз успел вовремя забрать Ренату. Поймал такси. Отвез девушку домой. Уложил в постель, укрыл одеялом, поцеловал в щеку, ласково сказал: «Постарайся поспать!» и «Если что понадобится, звони!»
Снова сидя дома и глядя в темноту, наконец-то в темноту, он растрогался: образцовый поступок. Впору снять учебный фильм. Новый мужчина.
Солидарный, участливый, понимающий. Впервые он сумел изменить ситуацию: помогал не всему миру, а одному-единственному человеку. Показал в малом, каким должно быть большое целое.
Любить ее он больше не мог — как по-настоящему глубоко и самозабвенно любить человека, если все так судорожно, а потом вообще неясно, о чем друг с другом говорить. Но она теперь полюбит его, тут он не сомневался, полюбит всей душой, как только можно полюбить друга. Через две недели она позвонила:
— Надо повидаться. У тебя есть время? Скажем, в девять, в «Добнере».
Он был счастлив. Выбраться из своей темной пещеры.
— И захвати, пожалуйста, две тысячи шиллингов!
— Зачем?
— Ты мне должен. Это твоя половина!
— Половина? За что?
— За аборт. С какой стати забеременевшая женщина, сделав аборт, должна расплачиваться в одиночку? Ведь тут всегда участвует мужчина. Вот пусть и платит половину. Две тысячи шиллингов.
— Ты совершенно права. Только почему ты говоришь это мне, а не Дитеру?