Изгнание из рая
Шрифт:
Наконец, наконец! В самом деле, все теперь складывалось воедино: и нахальные приказания Пшоня, и его угрозы, запугивания, и упорное записывание всего, что услышит, кто что скажет, когда, в чьем присутствии. Куда уж там до него тем миргородским гоголевским героям, которые вели свою наивную хронику съедения дынь! Там все ограничивалось простой фиксацией: «Сия дыня съедена тогда-то и тогда», — а этот знай ощеривал зубы над каждым записанным словом и обещал, что карасики запрыгают на сковороде.
Гриша достал из-за пшеничного снопа скрученный в трубку большой лист плотной бумаги,
— Класс!
— Что это такое? — ничего не понял Крикливец.
— Это? Домашняя стенная газета.
— Что, что? Мало мне мороки, ты еще выдумываешь какие-то домашние стенгазеты. Хочешь, чтобы я создавал еще одну комиссию по этой твоей выдумке?
— Выдумка не моя.
— А чья же?
— Посмотрите повнимательнее на все эти писания!
Крикливец подошел, наклонился, протер себе глаза, снова наклонился.
— Почерк вроде бы одинаковый, — пожал плечами.
— Одинаковый, потому что писал один и тот же человек.
— Кто же он?
— Учитель физкультуры Пшонь. Недавно присланный. Как приехал, так и начал обписывать нас со всех сторон.
— Почему же молчали?
— Потому что никто не знал. Я сейчас впервые вижу его писанину. А то ведь никто не хотел показывать. А стенную газету он выпускает у Ивана Ивановича Несвежего, у которого квартирует. Называется «За передовой домашний быт». Передовая статья: «Все силы на благоустройство новой хаты». Это хата, где живет Пшонь, потому что сами Несвежие живут в старой хате. Вот критический материал: «Почему хлеб недопеченный?» Тут вот меню на неделю. Тут критика Рекорди (это сын Несвежего), который долго спит.
— А где он, этот ваш Пшонь?
— Он такой же наш, как и ваш. В школе, спит в спортзале.
— А ну-ка веди меня к этому пасквилянту! — решительно велел Крикливец.
— Я и сам теперь хотел бы с ним переброситься словом-другим, — сверкнул глазами Гриша.
Мотоциклом не поехали, чтобы преждевременно не спугнуть Пшоня, пошли в школу пешком. Занятий в классах еще не было, потому что школьники помогали убирать кукурузу, в спортзале, улегшись на поролоновых матрацах, сладко спал Пшонь под громкую музыку телевизора, на экране которого слегка одетые девушки (только на ногах толстые полосатые носки) крутили модную аэробику.
Гриша выключил телевизор, и Пшонь сразу проснулся. Сел, недовольно повел заспанными глазами, пошевелил острыми усами.
— В чем дело?
— Ваша фамилия Пшонь? — сурово спросил Крикливец.
— Не Пшонь, а Шпонька! — крикнул тот, но на Крикливца не действовали никакие восклицания.
— Это ваша работа? — показал он листки про динозавров в Веселоярске.
— А если моя, так в чем дело? — подскочил Пшонь.
— Почему же вы подписываете «Шпугутькало»?
— Потому что я Шпонька, а Пугутькало — моя девичья фамилия.
— Ну, чудеса! — хмыкнул Гриша. — Так вы были еще и девицей?
— Не ваше дело, кем я был и кем буду! И нечего тут скалить зубы. Я привык не смотреть
— Не видно, — спокойно заметил Гриша.
— Вы еще молоды и не видели, так я уж постараюсь показать!
Крикливец почти с любопытством рассматривал Пшоня.
— Послушайте, — хмуря брови, сказал он, — вы понимаете, что ваша деятельность противозаконна? Я официально предупреждаю вас…
— Го-го! — нацеливаясь на него усами, посмеялся Пшонь. — От предупреждений еще ни у кого живот не болел. А я тут наведу порядок! Пришли — вот и хорошо. Я сам уже хотел идти либо к одному председателю, либо к другому. Мне нужны доски.
— Собираетесь умирать? — поинтересовался Гриша.
— Что значит — умирать?
— Тогда зачем же доски? Я думал, на гроб.
— Меня никому похоронить не удастся! Я очень живучий!
Окуней бы на тебя ловить, подумал Гриша, но одернул себя за такие несусветные мысли, потому что его общественное положение не давало права сравнивать человека с наживкой, даже такого, как Пшонь. А какую кару можно было бы для него придумать? Если блоху увеличить в тысячу раз, она станет такой, как сковородка. Вот бы такое миллионокусачее чудовище напустить на этого кляузника! Это был бы уже не детский талатай.
Гриша с надеждой посмотрел на Крикливца: может, хоть тот как-то напугает этого нахала? Но Крикливец, видно, тоже впервые в жизни встретился с таким экземпляром людской породы и немного даже растерялся. А Пшонь тем временем еще сильнее распоясывался.
— Доски мне нужны для шкафа! — заявил он. — Чтобы прочным был шкаф и на ключик запирался! У меня секретные материалы. Досье на все ваше образцовое село. На всех имею! Я все про всех знаю! Я знаю больше, чем вы все думаете! Я знаю такое, чего никто не знает!
— Ой, я знаю, що грiх маю, — насмешливо пропел Гриша, но Пшонь осадил его:
— Еще молод тут меня прерывать!
— Ну хорошо, я молод. А вот товарищ Крикливец, районный руководитель, специально приехал, чтобы вывести на чистую воду такого пасквилянта, как вы.
— Районный масштаб для меня уже давно пройденный этап! — цинично оскалился Пшонь. — Я вас еще до столицы доведу, вы у меня все запрыгаете на сковородке!
Левенец взглядом попросил поддержки у Крикливца, но тот, сделав Пшоню предупреждение, казалось, исчерпал арсенал своих административных средств и теперь только вращал бровями так энергично, будто хотел перебросить их через свою голову.
Тогда Гриша прибег, как ему казалось, к самой большой угрозе, заявив Пшоню:
— Между прочим, вы тут угрожаете нам столицей, а мы как раз пригласили из столицы писателя, чтобы он показал народу вашу позорную деятельность.
Уже в следующий миг Гриша понял, что не следовало упоминать о столичном авторе, потому что Пшонь так и впился.
— Это какой же писатель? Тот, что «Роксолану» нацарапал? Заигрывает с вами, хвастает, что происходит из казаков? Из каких там казаков! Из турок он! И дед его из турок, и отец. И не Загребельный он, а Загре-бей. Я еще до него доберусь. Запрыгает у меня на сковородке! Турок, а раз турок — ищи возле него гарем на сотню женщин!