Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1

Ильина Наталия Николаевна

Кроме третирования Ломоносова, отечественные и зарубежные исследователи любят упражняться, прикрываясь объективностью в их понимании, в третировании другого нашего величайшего гения - В.Н.Татищева и во многом также за то, что он опровергал норманскую теорию. Начало тому положили, как уже говорилось, А.Л.Шлецер и Н.М.Карамзин, возможно, даже не предполагавшие, сколько «охотников» найдется повторять их претензии, часто при этом даже не заглянув в Татищева. Достойным ответом на антитатищевскую кампанию стало заключение С.М.Соловьева (1855 г.), специально изучавшего творческое наследие этого ученого. И как подытоживал наш замечательный историк и историограф, «но если сам Татищев откровенно говорит, какие книги у него были и какие он знает только по имени, подробно рассказывая, какие из них находились у кого из известных людей, то, видя такую добросовестность, имеем ли мы право обвинять его в искажениях, подлогах и т. п.? Если б он был писатель недобросовестный, то он написал бы, что все имел в руках, все читал, все знает. Мы имеем полное право в его своде летописей принимать одно, отвергать другое, но не имеем никакого права в неправильности некоторых известий обвинять самого Татищева. Непонятно, как смотрели на историю Татищева позднейшие писатели, позволившие себе выставлять его, как выдумщика ложных известий. Как видно, они пренебрегли первым томом, не обратили внимания ни на характер, ни на цели труда, и взявшись прямо за второй том, смотрели на его содержание, как нечто вроде Истории Щербатова, Елагина, Эмина. Мы же, с своей стороны, должны произнести о Татищеве совершенно противоположный приговор: важное значение его состоит именно в том, что он первый начал обработывание русской истории, как следовало начать; первый дал понятие о том, как приняться за дело; первый показал, что такое русская история, какие существуют средства для ее изучения; Татищев собрал материалы и оставил их неприкосновенными, не исказил их своим крайним разумением, но предложил это свое крайнее разумение поодаль, в примечаниях, не тронув текста» (Соловьев С.М. Писатели русской истории. Стб. 1333,1346-1347).

В советское время авторитет Татищева как историка также пытались ниспровергнуть, и роль застрельщика в том была отведена С.Л.Пештичу.

В 40-60-х гг. этот ученый посвятил, по словам А. Г. Кузьмина, «сокрушению Татищева» кандидатскую и докторскую (в своей важнейшей части) диссертации, прямо обвинив его в «фальсификациях» в угоду своим взглядам, которые охарактеризованы как «монархические», «крепостнические» и т. п.». Абсолютно негативное отношение Пештича к Татищеву, этому удивительно одаренному и разносторонне образованному человеку, вылилось в том, что он обвинил его за освещение киевских событий весны 1113 г. в антисемитизме (это понятие, с иронией замечает Кузьмин, «появляется лишь в конце XIX века!»). В 1972 г. Е. М. Добрушкин своей кандидатской диссертацией «доказывал» недобросовестность «Татищева в изложении двух статей: 1113 года (восстание в Киеве против ростовщиков и выселение иудеев из Руси) и 1185 года (поход Игоря Северского на половцев)». Чуть позже он с той же настойчивостью навязывал науке мысль, что «задача исследователя - установить, что в «Истории Российской» В.Н.Татищева действительно заимствовано из источников, а что вышло из-под его пера». Кузьмин, говоря о предвзятости С.Л.Пештича, С. Н. Валка, Е.М.Добрушкина, А.Л. Монгайта, с которой они подходили к Татищеву, отметил наличие у них общих методологических и фактических ошибок. Во-первых, они сопоставляют, по примеру Н.М.Карамзина, «Историю» Татищева с Лаврентьевской и Ипатьевской летописями, которых тот никогда не видел. Во-вторых, неверно понимают как источники, лежащие в основе «Истории Российской», так и сущность и характер летописания. Представляя последнее «единой централизованной традицией вплоть до XII века», они не ставят «даже вопроса о том, в какой мере до нас дошли летописные памятники домонгольской эпохи», и не допускают мысли о существовании разных летописных традиций, «многие из которых погибли или же сохранились в отдельных фрагментах. Татищев же пользовался такими материалами, которые на протяжении веков сохранялись на периферии и содержали как бы неортодоксальные записи и известия». И если, резюмировал в 1981 г. Кузьмин, «субъективная добросовестность историка уже не может вызывать сомнений, то вопрос о способах его работы нуждается еще в более внимательном изучении», что «принцип историзма, свойственный Татищеву во всех его начинаниях, и повел его в конечном счете к созданию капитального труда по отечественной истории», позволил ему, при отсутствии предшественников, найти много «такого, что наукой было принято лишь много времени спустя». Причем, как особо выделил исследователь, весь первый том «Истории Российской с самых древнейших времен», которым, если вспомнить заключение С.М.Соловьева, «пренебрегли» его критики, «был посвящен анализу источников и всякого рода вспомогательным разысканиям, необходимым для решения основных вопросов. Именно наличием такого тома труд Татищева положительно отличается не только от изложения Карамзина, но даже и Соловьева. В XIX веке вообще не было работы, равной татищевской в этом отношении» (Пештич C. Л. Русская историография XVIII века. С. 159; Добрушкин Е.М. О методике изучения «татищевских известий» // Источниковедение отечественной истории. Сб. статей 1976. М., 1977. С. 96; Кузьмин А.Г. Статья 1113 г. в «Истории Российской» В.Н.Татищева // Вестник МГУ. 1972. № 5. С. 79-89; его же. Татищев. С. 338-340, 343-344). Но «субъективная добросовестность историка» многим не дает покоя, и сегодня в застрельщиках новой антитатищевской кампании ходит украинский историк А.П.Толочко (а он уверяет, «что в распоряжении Татищева не было никаких источников, неизвестных современной науке. Вся информация, превышающая объем известных летописей, должна быть отнесена на счет авторской активности самого Татищева»), и у которого сразу же нашлись подражатели в российской исторической науке (у многих наших соотечественников «самоедское» и подражательное начала просто в крови). Так, в 2006 г. нижегородский ученый А. А. Кузнецов, повествуя о деятельности владимирского князя Юрия Всеволодовича, устраняет, как сам говорит, «ряд стереотипов исторической науки, основанных на... необоснованном привлечении «Истории Российской» В.Н.Татищева», который, оказывается, «испытывал антипатию к этому князю и сознательно переносил ее на страницы своего труда» (ведомый выводом Толочко, что «любимым персонажем» нашего первого историка был Константин Всеволодович, Кузнецов пишет, что он «оправдывал», «обелял» Константина и «чернил» Юрия).

Уникальные известия Татищева Кузнецов характеризует как «домысел», «фантазии», «мистификации», «авторский произвол», утверждает, что он «судил о прошлом, доверяя поздним источникам, искажая их данные, на основе реалий своего бурного XVIII столетия», «придумывал» факты и «волевым решением менял смысл непонятной источниковой информации» (по сути, исследователь повторяет штампы, брошенные в адрес Татищева Пештичем и Толочко). Укоряя «отдельных» предшественников в том, что они «не утруждают себя критическим разбором «сведений» В.Н.Татищева» и легко доверяют ему, Кузнецов восхищается «остроумным и блестящим экскурсом» Толочко в творческую лабораторию Татищева, реконструкцией его источниковой базы, демонстрацией «массива его авторских мыслей под видом источниковых известий», доказательством того, «что уникальных-то известий труд историка XVIII в. не содержит», и благодарит украинского коллегу за «глубокие замечания», которые «очень помогли» автору при работе над монографией (Кузнецов АЛ. Владимирский князь Георгий Всеволодович в истории Руси первой трети XIII в. Особенности преломления источников в историографии.
– Нижний Новгород, 2006. С. 9, 47-48, 88, 93, 96-97, 103-109, 114-115, 131, 210-212, 220, 223-224, 273-276, 479-480, 501-502, 505-506, 509, 514).

Параллельно с такой безудержной апологетикой очередного «ниспровергателя» Татищева, уже только своей тональностью вызывающей серьезное сомнение в собственной позиции автора, в нашей науке идет «раскручивание» идей украинского ученого под видом их критики. Показательна в этом плане статья московского исследователя П.С. Стефановича, которая больше похожа на весьма обширную рецензию на работу Толочко «История Российская» Василия Татищева: источники и известия» (М., Киев, 2005), но где вместо действительно академического разбора дано совершено иное. Как пишет сам автор, «разумеется, цель моей критики не в том, чтобы умалить достоинства книги современного историка, но в том, чтобы добиться ясности и объективности в оценке труда одного из тех, кто стоял у истоков русской исторической науки» (довольно странно и двусмысленно сформулированная цель, к тому же самому Татищеву даже не предоставлено слово. Нет и намека - то ли по незнанию, то ли по тенденциозному умолчанию - на то, что в литературе уже имеются многочисленные опровержения взглядов Толочко, высказанных им в монографии и предшествующих ей статьях). И за какую такую «ясность» и «объективность» вышел биться в 2007 г. на страницах уважаемого журнала «Отечественная история» наш рецензент и стоили ли того чернила? Да за все за ту же, которую и отстаивает Толочко. Причем делает он это совершено голословно, внушая высокопрофессиональной аудитории, похоже, принимая ее за собрание профанов, мнение, что тот «убедительно показал», что Татищев «в ряде случаев и сознательно давал ложные отсылки к источникам», что после труда Толочко уникальную информацию со ссылками на «манускрипты» А.П.Волынского, П.М.Еропкина, А.Ф.Хрущева, Иоакимовскую летопись «рассматривать как достоверную никак нельзя», что, как «хорошо показано Толочко», «нельзя сомневаться и в том, что Татищев мог сам додумывать и дополнять известия своих источников и даже просто сочинять новые тексты» (например, Иоакимовскую летопись, а статья 1203 г. с «конституционным проектом» Романа Мстиславича есть «чистая выдумка Татищева»),

При этом свое единодушие с Толочко Стефанович прикрывает ритуальными оговорками, долженствующими якобы показать, что сам рецензент стоит, конечно, над «схваткой» и беспристрастен (некоторые его утверждения и заключения, «в том числе принципиального характера, кажутся слишком категоричными или недостаточно обоснованными», он, «думаю, все-таки не совсем прав», что Татищева называть «мистификатором, лгуном и фальсификатором, с моей точки зрения, также неправильно, как считать его летописцем или сводчиком»). Неудержимо стремясь к «ясности» и «объективности», Стефанович не скупится на хвалебные эпитеты в адрес Толочко: что он, проводя «тонкий анализ», «пишет в яркой, оригинальной манере, причем свободный, несколько ироничный стиль не мешает ему оставаться на высоком научном уровне обсуждения проблемы», что, «без сомнения, перед нами талантливое и интересное исследование», что он существенно пополнил ряд «разоблачений», что «благодаря работе Толочко - острой и будящей исследовательскую мысль - мы существенно продвинулись на пути изучения «татищевские известий» и вместе с тем приблизились к пониманию «творческой лаборатории» историка первой половины XVIII в.». Но, с непоколебимым оптимизмом завершает свой панегирик Стефанович, «пока этот путь далеко не пройден, и можно с уверенностью утверждать, что ученых здесь ждет еще немало открытий и неожиданностей» (Стефанович П.С. «История Российская» В.Н.Татищева: споры продолжаются // ОИ. 2007. № 3. С. 88-96). Какие «открытия» и даже «неожиданности» всех нас ждут, догадаться нетрудно.

И этот легко прогнозируемый результат к науке отнести уже по причине такой легкости никак нельзя, да и сам метод подгона решения задачи под нужный кому-то ответ ей, как отмечалось выше, чужд. И с таким результатом не могут согласиться те ученые, которым дорога истина, а не шумные «разоблачения», за которыми стоят не имеющие к науке интересы. Так, несостоятельность приписывания Толочко Татищеву авторства Романовского проекта 1203 г., почему-то названного Толочко, недоумевает автор, «конституцией», показал в 2000 г. В.П.Богданов. В 2005-2006 гг. А.В.Майоров, ссылаясь на археологический материал, доказал в ряде публикаций, вышедших в Белоруссии и России, что в руках Татищева была недошедшая до нас Полоцкая летопись, в которой Толочко также видит выдумку Татищева. В 2006-2007 гг. известный специалист в области русской истории и источниковедения С.Н.Азбелев, остановившись на попытках дискредитации Татищева-историка, верно подчеркнул, что, «не относясь к категории серьезных публикаций, они требуют, однако, упоминаний вследствие своей агрессивности». И к данной категории он отнес «многословное ёрничество» Толочко, констатируя, что в его работах «слишком много ошибок и неточностей, а в характеристиках использованных материалов присутствуют тенденциозные передергивания», и что эти работы могут «существенно повредить научной репутации автора, особенно - с его демонстративно-пренебрежительным отношением к ученым прошлого и к современникам, дурные

привычки которых, по словам А. П. Толочко, проявлялись в использовании Иоакимовской летописи». Азбелев, рассуждая в лучших традициях российского источниковедения, характерных для творчества С.М.Соловьева, П.А.Лавровского, А.А.Шахматова, В.Л.Янина, выступавших против ничем необоснованного скептического отношения к Иоакимовской летописи (Шахматов рассматривал ее как важное звено древнейшего летописания) и обвинения Татищева в ее подлоге, и заостряя внимание на том, что результаты, полученные Яниным в ходе масштабных археологических раскопок Новгорода, подтверждают аутентичность уникальных сведений Иоакимовской летописи (прежде всего подробного повествования о крещении новгородцев, изложенного очевидцем), приходит к выводу, что летопись зиждется на устных источниках, что она принадлежит первоначальному тексту первого епископа Новгорода Иоакиму (ум. в 1030 г.), что «известия своего первоначального текста летопись, дошедшая до Татищева уже только в рукописи XVII в, уснастила, соответственно моде позднейшего времени, плодами сочинительства, основанного на этимологических догадках», но что данное обстоятельство не дает, разумеется, «достаточных причин отказывать в доверии этому памятнику». В 2006 г. блестяще вскрыл суть мистификаторских уловок и подлогов Толочко А.В.Журавель. Охарактеризовав этого представителя украинской научной мысли Геростратом, для которого Татищев - «лишь средство самоутверждения, «объяснительное устройство» при обосновании права на собственную мистификацию», он заключает, что его сочинение «лишь выглядит наукообразным, а к науке имеет отношение очень косвенное», и на конкретных фактах показал, «что у Татищева действительно были те уникальные источники, о которых он говорит» (в том, например, убеждают хронологические неточности в его «Истории Российской»). Вместе с тем Журавель, справедливо сказав, что надо открыто называть вещи своими именами, заметил, что «преступление Пештича - не в том, что он публично заклеймил Татищева как фальсификатора, а в том, что он сделал это без должных на то оснований; отдельно замеченные им улики, сами по себе еще не составляющие состава преступления, он посчитал достаточным для вынесения приговора. И потому сами его действия составляют состав преступления и именуются «клеветой». Абсолютно уместным выглядит и другой вывод автора: нужно «вновь поставить вопрос об ответственности ученого за свои слова» и об ответственности тех, кто приступает к теме «татищевских известий», т. к. она «очень трудна и многопланова и заведомо непосильна для начинающих исследователей», а именно последние, плохо зная летописи, «и составили основную массу активных скептиков»!». Таковым был и Пештич: его суждения о Татищеве сложились в 30-е гг., когда он был еще студентом». В 2007 г. С.В.Рыбаков, демонстрируя величие Татищева-историка, напомнил давно всем хорошо известное: «Авторы, ставившие под сомнение научный характер источниковедческой работы Татищева или самих источников, не вполне верно понимали характер и реальную роль древнерусского летописания, представляя его гораздо более централизованным, чем это было на самом деле, считая, что все древнерусское летописание связывалось с неким единым первоисточником». Ныне признается, констатирует он далее, «что с древности на Руси существовали различные летописные традиции, в том числе и периферийные, не совпадающие с «канонами» наиболее известных летописей» (Богданов В.П. Романовский проект 1203 г.: памятник древнерусской политической мысли или выдумка В.Н.Татищева // Сб. РИО. Т. 3 (151). Антифоменко. М., 2000. С. 215-222; Майоров А.В. О методике изучения оригинальных известий В.Н.Татищева (К вопросу о Полоцкой летописи) // Исследования по русской истории и культуре. Сб. статей к 70-летию И.Я. Фроянова.
– М., 2006. С. 175-185; его же. О Полоцкой летописи В.Н.Татищева // ТОДРЛ. Т. 57. СПб., 2006. С. 321-343; Азбелев С.Я. Устная история Великого Новгорода. Великий Новгород, 2006. С. 250-284; его же. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли.
– СПб., 2007. С. 6-34; Журавель А.В. Новый Герострат, или У истоков «модерной истории» // Сб. РИО. Т. 10 (158). Россия и Крым.
– М., 2006. С. 524-544; Рыбаков С.В. Татищев в зеркале русской историографии // ВИ. 2007. № 4. С. 166). В целом же, как то демонстрирует историографический опыт, «молодецкие» наскоки на Татищева, «антитатищевский» комплекс вообще являются своего рода знаком научной недобросовестности и, в какой-то мере, научной несостоятельности. Критика источников и научных изысканий - непременное правило работы ученого, но она должна быть действительно критикой, а не пустозвонным критиканством, компрометирующим историческую науку.

Историческую науку компрометирует и та некорректность, с которой «антитатищевцы» «опровергают» мнения специалистов, чьи труды в области источниковедения и творчества Татищева являются примером профессионального отношения к делу. Так, П.С. Стефанович в 2006 г., утверждая, что оригинальность известия историка о пленении перемышльского князя Володаря в 1122 г. «надо связывать не с некими аутентичными, но не сохранившимися источниками, а со своеобразными способом по-вествования и методом подачи собственных интерпретаций, присущими автору первой научной «русской гистории», т. е., проще говоря, объявил эту оригинальность выдумкой Татищева, заключил, не приведя и не опровергая их аргументацию, что, «конечно, защита «доброго имени» «последнего русского летописца» в духе Б.А.Рыбакова и А.Г. Кузьмина просто наивна». При этом его собственные «наблюдения над исследовательским методом и манерой изложения В.Н.Татищева», не сомневается Стефанович, «могут быть небесполезны в дальнейшем (по большему счету, еще только начавшемся) изучении как уникальных «татищевских известий», так и ранних этапов развития отечественной исторической науки» (Стефанович П.С. Володарь Перемышльский в плену у поляков (1122 г.): источник, факт, легенда, вымысел // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2008. № 4 (26). С. 87, 89). Критиканство, а вместе с тем ненависть и смертельно опасное для того времени обвинение В.Н.Татищев сполна познал при жизни, что, кстати сказать, не позволило ему увидеть свой труд изданным. В «Предъизвесчении» он вспоминает, как в 1739 г. в Санкт-Петербурге, «требуя к тому помосчи и разсуждения, дабы мог что пополнить, а невнятное изъяснить», многих знакомил с рукописью «Истории Российской» и слышал о ней разные мнения: «иному то, другому другое ненравно было, что один хотел, дабы пространнее и ясняе написать, то самое другой советовал сократить или совсем оставить. Да недовольно было того. Явились некоторые с тяжким порицанием, якобы я в оной православную веру и закон (как те безумцы произнесли) опровергал...». И обращаясь к оппонентам, в том числе и будущим, историк верно обрисовал их задачу и в деле критики своей «Истории Российской», и в деле служения исторической науке: «...Когда они более науками преисполнены, то б сами за сие весьма нужндное отечеству взялись и лучше сочинили», «но паче надеюсь, если кто из таких в науках превосходный, к пользе отечества столько же, как я, ревности имеюсчий, усмотря мои недостатки, сам почтитца погрешности исправить, темности изъяснить, а недостатки дополнить и в лучшее состояние привести, себе же большее благодарение, нежели я требую, преобрести». Свое кредо как историка и как источниковеда Татищев четко изложил в том же «Предъизвесчении», куда, как можно судить по их приговорам, любители разговаривать с ним свысока либо не заглядывали, либо ничего там не смогли (или не захотели) увидеть: «...Что в настоясчей истории явятся многих знатных родов великие пороки, которые если писать, то их самих или их наследников подвигнуть на злобу, а обойти оные - погубить истинну и ясность истории или вину ту на судивших обратить, еже бы было с совестию не согласно, того ради оное оставляю иным для сочинения». Говоря о своей манере работы с источниками, он разъяснял, что «если бы наречие и порядок их переменить, то опасно, чтоб и вероятности не погубить. Для того разсудил за лучшее писать тем порядком и наречием, каковы в древних находятся, собирая из всех полнейшее и обстоятельнейшее в порядок лет, как они написали, не переменяя, ни убавливая из них ничего (здесь и далее выделено мною.
– В.Ф.), кроме не надлежасчаго к светской летописи, яко жития святых, чудеса, явления и пр, которые в книгах церковных обильнее находятся, но и те по порядку некоторые на конце приложил, також ничего не прибавливал, разве необходимо нуждное для выразумения слово положить и то отличил вместительною». А в конце «Предъизвесчения» ученый подчеркнул два важных факта: «...Я мню, что на нравы и разсуждения всех людей угодить неможно» и «что все деяния от ума или глупости произходят» (Татищев В.Н. Указ. соч. С. 85-86, 89-92). Историк, конечно, и не должен кому-то в чем-то угождать, он также не избавлен от разного рода ошибок и недостатков, тем более, когда речь идет о Татищеве, все делавшем в русской исторической науке в первый раз и тем самым ее создававший. Но стоит об этом говорить без тенденциозности и агрессивности, с проявлением предельного такта и, разумеется, глубокого знания и понимания самого предмета разговора, чтобы потом о самом критике речь вели с надлежащим уважением.

275. Котляр Н.Ф. В тоске по утраченному времени // Средневековая Русь. Вып. 7 / Отв. редактор А. А. Горский.
– М., 2007. С. 343-353.

276. Зимек Р. Викинги: миф и эпоха. Средневековая концепция эпохи викингов // ДГВЕ. 1999 г. М, 2001. С. 9-25.

С.В. Перевезенцев. Летописец земли русской

(очерк-воспоминание памяти Аполлона Григорьевича Кузьмина)

Так и хочется начать этот очерк словами: «Давно это было...». И смех, и грех, в самом деле! Однако, как бы это ни казалось смешным, или же, наоборот, грустным, тут уж как посмотреть, с каким настроением окунаться в воспоминания, но, тем не менее, - давно это было, тридцать один год назад...

* * *

Тридцать один год тому назад я стал студентом исторического факультета Московского государственного педагогического института. Помню свое тогдашнее совершенно счастливое состояние. А как же иначе - Москва, начало осени, горьковатый запах сухой опадающей листвы, множество новых людей, ставших моими знакомыми, и я - уже студент, уже историк! Насколько понимаю, в таком же полублаженном состоянии пребывали и мои новые знакомцы-однокурсники. И, конечно, всеми нами владела полная уверенность, что теперь в жизни все будет замечательно, все будет, просто отлично. Ничего нам не страшно, все трудности позади, ведь мы - поступили!

И вот первая лекция. В битком забитую аудиторию вошел средних лет мужчина в темном костюме. Зачесанные вверх и назад, вьющиеся темные волосы открывали крупный, можно сказать, «значительный» лоб. На несколько выдающемся вперед, с небольшой горбинкой носу сидят большие очки. Крупные кисти рук. И - очень добрая, немного ироничная, какая-то даже родительская улыбка.

Я не помню его первых слов, но, скорее всего он представился, и мы узнали, что нашего преподавателя зовут Аполлон Григорьевич Кузьмин. А потом, то складывая свои руки перед грудью «домиком», когда длинные, артистические пальцы его крупных рук упирались друг в друга, то опираясь руками о спинку стула и покачивая его, то медленно расхаживая по аудитории, он начал говорить - негромким, спокойным голосом. И дальше случилось невероятное...