Изгнание владыки (др. изд.)
Шрифт:
– К сожалению, да, Константин Михайлович, – грустно ответил Кантор – Я не смог на ходу отрегулировать машину после первой выбраковки. И мой товарищ не знал, как это сделать. Вот и пришлось отправить его в библиотеку.
Помолчав и не глядя на Акимова, Кантор тихо добавил:
– Между прочим, это уже вторая партия брака. Первые две штуки я раньше отправил на склад сырья для переплавки. Может быть, вы, Константин Михайлович, сможете на ходу отрегулировать машину? А? Иначе мне придется остановить ее, и это будет очень неприятно. План цеха такой большой…
На столе певуче прозвучал гудок телевизефона.
– Очевидно, по поводу брака, – обратился совсем расстроенный Кантор к Акимову, выключая аппарат. – Разрешите отлучиться из цеха минут на пятнадцать. А вы пока посмотрели бы, что можно сделать с машиной.
– Хорошо, хорошо, Михаил Борисович, не беспокойтесь, – утешал Акимов Кантора – Не падайте духом. Сделаю, что смогу.
Оставшись один, Акимов постоял у злополучной машины, потом подошел к лабораторному столу, взял склянку с зеленоватой жидкостью, взболтал ее, понюхал и, оставшись, по-видимому, довольным, положил склянку в карман, захватив и кусок ваты. Из пачки чистых, слегка дымчатых пластинок для фоторентгена он взял одну, вернулся к машине и сунул пластинку в щель дефектоскопа.
Минут пять Акимов неподвижно стоял, пристально всматриваясь в приборы на машине, протянув одну руку к кнопке на сигнализационном щитке и другую к рычажку красящего аппарата. И все же он не уловил момента. Звонок успел коротко зазвучать, крышка выходного отверстия машины открылась. В то же мгновение рука нажала на кнопку, другая передвинула рычажок. Звонок оборвался. Из отверстия показался новый цилиндр с коротенькой, словно отрезанной красной полосой – сигналом брака. Акимов повернул никелированный штурвал у выходного отверстия и быстро вынул из кармана склянку и вату. Он смочил зеленоватою жидкостью вату и, пока цилиндр ложился на проходивший мимо транспортер, несколько раз провел влажной ватой по красной полосе брака на цилиндре. Полоса исчезла, густо окрасив вату, которую Акимов опустил в карман.
Транспортер унес заготовку цилиндра в соседний, механический, цех для обработки.
Акимов вынул платок, отер пот со лба и облегченно вздохнул.
Через пять минут он вновь повторил ту же операцию со звонком и рычажком. Из отверстия машины, уже без тревожного сигнала и без красной полосы, вылезла новая, чистая и блестящая заготовка, легла на транспортер и также унеслась в механический цех. Пустив таким образом в производство третий и четвертый поршни, Акимов вернулся к машине, вынул вложенную им раньше в дефектоскоп пластинку фоторентгена, повернул никелированный штурвал обратно и точными, уверенными движениями начал быстро регулировать машину.
Вскоре, уже без вмешательства Акимова и без звонка, показался новый цилиндр. Он был чист, без красной отметки.
Машина была в порядке.
Вернулся огорченный Кантор. Ему пришлось выслушать выговор директора по поводу брака. Он получил приказ остановить машину до полной отрегулировки ее.
Кантор был очень доволен, когда увидел, что машина уже работает безукоризненно.
Он жал руку Акимова с такой горячей благодарностью, что тот, не выдержав, грузно затоптался на месте.
– Будет, будет, Михаил Борисович! – бормотал он. – Пустяки какие!
– Нет, нет, не говорите,
Глава восемнадцатая
На корабле
Сквозь светлую мглу, уже вторые сутки державшуюся над морем и льдами, солнце казалось огромным матовым шаром. «Мария Прончищева», экспедиционное судно-лаборатория смутной, едва различаемой тенью виднелась вдали, у кромки ледяного поля.
Было тепло. Полярная весна – конец июня – была в разгаре.
Карманов, третий помощник капитана, остановил электропилу и вытащил ее из разреза во льду, чтобы не вмерзла. Потом, сдвинув шапку назад, он выключил ток в своем электрифицированном комбинезоне и оглянулся.
Стояло полное безветрие. С корабля не доносилось ни звука. С ледяных глыб ближайших торосистых гряд, тихо звеня, стекали тоненькие струйки воды.
Карманов с минуту отдохнул и собирался опять взяться за работу – вырезать кубики льда с разных глубин для лабораторных исследований на плотность, на сжатие, на упругость, на разлом.
Внезапно над голубоватой тенью дальней гряды торосов он заметил три черные точки, маленьким треугольником двигавшиеся из стороны в сторону.
Карманов на мгновение замер на месте, рука потянулась к соседнему ропаку, [37] схватила стоявшее возле него световое ружье.
На снегу, покрывшем торосы, самого медведя не было видно. Но три предательские точки – черный нос и два черных глаза – выдали его опытному полярнику.
Медведь был далеко, стрелять в него было бесполезно. Кроме того, по закону об охране промыслового зверя, в этих широтах стрелять можно было только при острой нужде в пище и для самозащиты. Но медведь, видимо, не собирался нападать. Черные точки продолжали маячить вдали. Очевидно, зверь принюхивался и всматривался.
37
Ропак – высокая, массивная ледяная глыба в виде скалы или утеса.
С минуту зверь и человек стояли неподвижно, следя друг за
другом.
Вдруг человек сорвался с места, побежал, пригнувшись, в противоположную от медведя сторону и скрылся за ближайшим торосом. Через минуту Карманов осторожно выглянул из своего убежища. Черных точек не было на месте.
Присыпав снегом шапку, Карманов взобрался на вершину тороса и бросил взгляд вокруг. Он чуть не вскрикнул от неожиданности: метрах в ста от него, в провале между торосами, мелькнула белая с рыжеватым отливом тень.
«Уходит или преследует?»
Не успела проскочить в мозгу эта тревожная мысль, как на вершине соседнего тороса во весь рост показалась фигура зверя. Медведь был огромный – вероятно, около трех метров в длину. Секунду он стоял, как изваяние на ледяном пьедестале, потом повел длинной головой с черным глянцевитым носом в сторону Карманова.
Карманов бросился бежать дальше. В тот же миг медведь соскользнул вниз и устремился за ним. Такой, казалось, неуклюжий и неповоротливый, он бежал, однако, непостижимо быстро.