Изгнанницы
Шрифт:
При помощи стражников миссис Фрай определила новеньких в камере и вручила каждой перевязанный бечевкой сверток. Вкладывая узел в руки Эванджелины, спросила:
– Давно ты здесь?
Девушка присела в скромном книксене.
– Почти три месяца, мэм.
Миссис Фрай склонила голову набок.
– А ты… образованная. И откуда-то… с юга?
– Из Танбридж-Уэллса. Отец служил там викарием.
– Понятно. Значит… тебя приговорили к ссылке?
– Да.
– На семь лет?
Эванджелина поморщилась.
– На четырнадцать.
Квакерша кивнула, как будто бы не удивившись.
– Что ж. На вид ты здорова. Плавание
Эванджелина вспыхнула.
– Полагаю, это результат несколько… необдуманных действий. Ты допустила, чтобы тобой воспользовались. Я настоятельно прошу тебя впредь быть осторожней. И не терять бдительности. Мужчинам в этом отношении проще. А тебе придется всю жизнь расхлебывать свои ошибки. Ты меня поняла?
– Да, мэм.
Когда миссис Фрай с помощницами отвернулись, чтобы заняться оставшимися свертками, Эванджелина порылась в своем, вынимая и рассматривая его содержимое: простой белый чепец, зеленое хлопчатобумажное платье, грубый холщовый передник, который носится поверх него. Когда все подарки были розданы, квакерши стали помогать заключенным переодеться в обновки.
Миссис Уоррен расстегнула пуговицы на спине Эванджелины и помогла ей вытащить руки из рукавов грязного платья. Девушка страшно переживала, что у нее воняет под мышками, изо рта несет кислятиной, подол перепачкан. А от миссис Уоррен пахло… да ничем от нее не пахло; просто чистой кожей. Но если она и испытывала отвращение, то виду не подавала.
Когда заключенные переоделись, миссис Фрай спросила, не хочет ли кто-нибудь из них заняться вышиванием, лоскутным шитьем или вязанием чулок. Эванджелина ухватилась за эту возможность. Хотя рукоделие ее интересовало мало, девушка рассудила, что будет неплохо ненадолго выбраться из камеры, да и соскучилась она по какому-нибудь полезному труду. Три десятка заключенных поделили на группы и отвели через открытый внутренний двор в большое, продуваемое сквозняками помещение, заставленное столами и грубо сколоченными скамьями; внутри, высоко в стене, были прорублены крохотные оконца, выходящие во двор. Группе Эванджелины поручили вязание, которое она так и не освоила. Рядом на скамье расположилась миссис Уоррен и ненавязчиво направляла ее пальцы, неловко орудовавшие длинными деревянными спицами. Ощутив мягкие, теплые руки этой женщины на своих собственных, испытав прикосновение человека, не выказывающего по отношению к ней ни презрения, ни пренебрежения, девушка сморгнула навернувшиеся слезы.
– Ну-ну, дорогая, дай-ка я поищу платок, – сказала миссис Уоррен, поднимаясь со скамьи.
Наблюдая, как квакерша пересекает помещение, Эванджелина пробежала пальцами по небольшой выпуклости своего живота, очерчивая едва угадываемые под тканью нового зеленого платья контуры носового платка Сесила. Через мгновение она ощутила в самом низу живота какое-то трепетание, как если бы там плавала крохотная рыбка.
Должно быть,
Этот малыш родится в неволе, позоре и неопределенности; его ждет будущее, исполненное борьбы и тяжкого труда. Но то, что поначалу казалось Эванджелине злой шуткой судьбы, сейчас воспринималось ею как смысл жизни. Она несла ответственность не только за себя, но и за другое человеческое существо. Как же отчаянно она надеялась, что ее сыну или дочери выпадет возможность, вопреки невеселым обстоятельствам своего рождения, преодолеть все и обрести счастье.
Скрежет и щелчки отпираемых замков в конце длинного темного коридора. Свет ламп, выплеснувшийся на камень. Громыхание тележки, груженной цепями и кандалами. Резкие голоса тюремщиков: «Давайте уже, пошевеливайтесь! Нечего кота за хвост тянуть!»
– Пора, – сказала Олив, толкая Эванджелину в плечо. – Это за нами.
Перед дверью камеры стояли три стражника. Один держал в руке кусок пергамента, другой подсвечивал его сверху лампой. Третий водил дубинкой взад-вперед по решетке.
– Эй, вы все, слушайте сюда! – начал он. – Чье имя называю, та делает шаг вперед! – Он покосился на бумагу. – Энн Дартер!
Послышался шорох, бормотание, а потом вперед пробралась та юная девушка, у которой умер ребенок. Эванджелина прежде и не знала, как ее зовут.
– Будет чудом, если эта доплывет, – пробурчала Олив.
– Мора Фриндл!
Из тени осторожно выступила какая-то незнакомая Эванджелине женщина.
– Олив Риверс. Эй, не спим!
– Да тут я, не гони лошадей, – отозвалась она, кладя руки на решетку.
Стражник с дубинкой снова провел ею по решетке, тра-та-та-та, заставив Олив отдернуть руки.
– И последняя. Эванджелина Стоукс.
Эванджелина заправила прядь волос за ухо. Обхватила себя рукой за живот и вышла вперед.
Стражник поднял лампу повыше, чтобы лучше ее разглядеть:
– Ах, какая сладкая конфетка.
– Да вот только мужиков терпеть не может, – вставила Олив. – Так что тебе ловить ничего.
– Ну, с каким-то парнем она-таки слюбилась, – под общий смех возразил стражник с лампой.
– И смотри, куда ее это завело, – ответила Олив.
В сопровождении одного конвоира впереди и двух сзади заключенные толпой пересекли внутренний двор, вошли в здание, поднялись по лестнице на еще один пролет и, миновав широкий коридор с шипящими масляными лампами, прибыли во владения надзирательницы. Их хозяйка, сидящая за своим дубовым столом, похоже, пребывала в столь же скверном настроении, что и в тот вечер, когда в тюрьму привезли Эванджелину. Увидев последнюю, надзирательница нахмурилась.
– Уж больно ты тощая, – осуждающе заявила она, словно бы это Эванджелине пришла причуда похудеть. – Жаль будет, если ребенка скинешь.
– Чай, оно и к лучшему бы вышло, – вставил стражник.
– Может, и так, – вздохнула женщина и, вглядевшись в амбарную книгу, вычеркнула из нее имя Эванджелины.
После того как все формальности были соблюдены и заключенных исключили из списков, стражники повели шаркающую процессию вниз по лестнице, двигаясь медленно, чтобы женщины не повалились, как костяшки домино. Стоя за высокими черными воротами тюрьмы, Эванджелина жмурилась в свете раннего утра и чувствовала себя медведицей, только вылезшей из пещеры.