Изгнанник

Конрад Джозеф

— Но его нет!.. Я ждала его вчера, сегодня. Завтра я отправлюсь!

«Только мертвая», — сказал Бабалачи про себя… — Разве ты сомневаешься в своей власти над ним, — продолжал он громче, — ты, которая для него прекраснее гурии седьмого неба? Он твой раб.

— Раб убегает иногда, — сказала она угрюмо, — и тогда хозяин должен отправиться в погоню за ним!

— Ты хочешь жить и умереть, как нищая? — нетерпеливо спросил Бабалачи.

— Мне это все равно, — воскликнула она, ломая руки. Черные зрачки ее широко открытых глаз дико блуждали.

— Ш-ш! — остановил ее Бабалачи, указывая на Омара, — Но неужели ты думаешь, что он сам захочет жить, как нищий, даже с тобой?

— Он велик, — горячо сказала она, — Он презирает вас всех! Он настоящий мужчина.

— Тебе это лучше знать, —

проворчал Бабалачи с беглой улыбкой, — но помни, женщина с сильным сердцем, если хочешь удержать его, будь для него, как великое море для жаждущих, — бесконечной мукой и безумием.

Он умолк, и оба они тихо смотрели на землю, и некоторое время ничего не было слышно, кроме треска огня и молитвенных возгласов Омара, прославлявшего бога — своего бога, и веру — свою веру. Вдруг Бабалачи наклонил голову, прислушиваясь. Глухой шум на дворе перешел в явственные крики среди гула каких-то голосов. То замирая, то усиливаясь, звуки вдруг внезапно оборвались. Аисса и Бабалачи вздрогнули.

Sr — Подожди, — крепко схватив девушку за руку, сказал он шепотом.

Быстро отворилась маленькая дверь в ограде, отделявшей двор Лакамбы от дома Омара, и появился Лакамба с расстроенным лицом и обнаженной саблей в руке. Конец его чалмы волочился за ним по земле, куртка была расстегнута. Он тяжело перевел дыхание, прежде, чем смог говорить.

, - Он приехал на лодке Буланги, — сказал он, — и вначале шел спокойно, как вдруг его охватило слепое бешенство белых, и он кинулся на меня. Я был в большой опасности. Слышишь ты это, Бабалачи? Неверный пытался ударить меня по лицу своей нечистой рукой… Шесть человек держат его теперь.

Новые крики прервали речь Лакамбы. Сердитые голоса вопили:

— Держи его! Вали его! Бей его по голове!

Вдруг крики прекратились, и после секунды страшного молчания раздался голос Виллемса, выкрикивающий проклятия по — малайски, по-голландски и по-английски.

— Слушайте, — проговорил Лакамба дрожащими губами, — он хулит своего бога. Его речи похожи на неистовый лай бешеной собаки. Его надо убить!

— Дурак! — пробормотал Бабалачи, взглянув на Аиссу, которая, повинуясь держащей ее руке, стояла, сверкая глазами, со стиснутыми зубами и раздувающимися ноздрями, — Сегодня третий день, и я сдержал свое обещание, — прошептал он тихо. — Помни, — прибавил он предостерегающе, — ты должна сделаться для него желанной, как море для жаждущего! А теперь, — добавил он громче, выпуская ее и отступая назад, — иди, бесстрашная дочь, иди!

Стремительно и бесшумно, как стрела, Аисса бросилась из ограды и исчезла во дворе. Лакамба и Бабалачи услыхали возобновившуюся суматоху и ясный голос девушки:

— Отпустите его!

Затем, в миг затишья, имя Аиссы слилось в одном грозном крике, резком и пронзительном, заставившем их невольно содрогнуться. Старый Омар повалился на ковер и слабо застонал. Лакамба презрительно посмотрел по направлению человеческих голосов, но Бабалачи, улыбаясь через силу, протолкнул его через узкий проход в ограде и, пройдя за ним, быстро закрыл калитку.

Старуха, все время стоявшая на коленях у костра, встала, боязливо оглянулась и спряталась за дерево. Калитка большого двора распахнулась от неистового удара, и Виллемс ворвался с Аиссой на руках. Он влетел, как вихрь, прижав девушку к груди; ее руки обвивали его шею, голова откинулась назад, глаза были закрыты, и длинные волосы почти касались земли. Они промелькнули на мгновение при свете огня, затем Виллемс перешагнул через доски и исчез со своей ношей в дверях большого дома.

Внутри ограды и извне царила тишина. Омар лежал, опершись на локоть, с испуганным лицом и закрытыми глазами. Он имел вид человека, замученного странными сновидениями.

— Что это такое?.. Да помогите же! Помогите мне встать! — взывал он слабым голосом.

Старая ведьма, спрятавшаяся в тени, смотрела мутными глазами на дверь большого дома, не обращая внимания на его зов. Он еще некоторое время прислушивался, потом рука его поднялась, и, со вздохом отчаяния, он упал на ковер.

III

В течение целых сорока лет Абдулла шел по пути, начертанному всевышним. Сын богатого Сеид Селима ибн Сали, видного

индийского купца, он отправился семнадцати лет в первую торговую поездку как представитель отца на судне богомольцев, которое богатый араб нанял для правоверных малайцев, отправлявшихся на поклонение священной гробнице. Это было еще в то время, когда на тех морях мало было пароходов. По крайней мере, их не было так много, как сейчас. Путешествие было продолжительное; пред глазами молодого человека открылись чудеса многих стран. Аллах предначертал ему жизнь странника уже с юных лет. Он посетил Бомбей и Калькутту, заглянул в Персидский залив, увидал высокие бесплодные берега Суэцкого залива и этим ограничилось его исследование Запада. Ему было тогда двадцать семь лет. Он вернулся домой, чтобы принять из рук умирающего отца многочисленные нити огромного дела, охватывающего весь Малайский архипелаг: от Суматры до Новой Гвинеи, от Батавии до Палавана. Очень скоро его способности, его сильная воля, опытность и благоразумие привели к тому, что его признали главой сильного рода, члены которого и сородичи находились во всех частях этих морей. Великая семья, словно сеть, легла на острова. Они давали царькам деньги в долг, оказывали влияние на государственные советы и, если того требовали обстоятельства, спокойно, но неустрашимо становились лицом к лицу с белыми начальниками, которые держали в повиновении страну под лезвиями острых сабель. И все они выказывали большое почтение Абдулле, слушались его советов, участвовали в его замыслах, ибо он был мудр, благочестив и удачлив.

Он был милосерд, ибо милосердный угоден, друг аллаху, и часто ему приходилось сурово останавливать или даже строго отталкивать тех, кто хотел коснуться его колен кончиками пальцев в знак благодарности или мольбы. Он был очень красив и держал свою маленькую голову высоко, с кротким достоинством. Широкий лоб, прямой нос, узкое смуглое лицо с тонкими чертами свидетельствовали о его родовитости. Борода его была узкая, с округленным концом. Его большие карие глаза смотрели уверенно и ласково, но их выражение не гармонировало со складкой рта и тонкими губами. Вид его был спокоен и невозмутим, и его твердая вера в собственное счастье была непоколебима.

Непоседливый, как все люди его племени, он очень редко оставался несколько дней кряду в своем пышном Пенангском дворце. Как судовладелец, он находился часто то на одном, то на другом из своих кораблей, объезжая во всех направлениях поле своих операций. В каждом порту он имел готовый дом — или собственный, или дом какого-нибудь родственника, где приветствовали ею прибытие с шумной радостью. В каждом порту богатые и влиятельные люди страстно желали его увидеть; там дожидались его важные деловые письма, — громадная переписка в шелковых обложках, которая попадала в его руки окольными, но безопасными путями, минуя почтовые конторы неверных. Письма эти доставлялись молчаливыми туземцами или же с глубокими поклонами передавались запыленными и усталыми от дороги людьми, которые, уходя от него, благословляли его за щедрую награду.

Счастливый человек. Его счастье до того было полно и совершенно, что добрые гении, повелевавшие звездами при его рождении, не забыли вложить в него страсть к трудно выполнимым желаниям и к победам над трудно одолимыми врагами. Зависть к политическим и экономическим успехам Лингарда и желание во что бы то ни стало превзойти его сделались манией Абдуллы, главным интересом его жизни и смыслом его существования.

За последние месяцы он получал таинственные вести из Самбира, понуждавшие его к решительным поступкам. Он напал на реку несколько лет тому назад и не раз бросал якорь в заливе, где быстрый Пантэй медленно расширяется и как будто колеблется прежде, чем влить свои медленные воды в ожидающее море наносов, мелей и подводных скал. Однако Абдулла ни разу не отважился зайти в самое устье реки, потому что люди его племени хотя и бывают смелыми путешественниками, но не обладают настоящим инстинктом моряка, и он боялся аварии. Он не мог допустить мысли, чтобы раджа Лаут мог впоследствии похвастаться, что он, Абдулла ибн Селим, пострадал за то, что пытался проникнуть в его тайну. Тем временем он писал ободряющие ответы неизвестным друзьям в Самбире, спокойно выжидая, уверенный в своем окончательном торжестве.