Изгнанник
Шрифт:
Шани покосился на исписанную доску, быстро прикидывая, какой из почерков мог принадлежать Акиме.
– Зависит от площади, – сказал он. – Допустим, площадь кончика иглы принята за один атом. Тогда на ней поместится один бис, так как святой Герт говорил, что атом есть мельчайшая вещь в мире горнем и в мире дольнем, и мельче ее нет. Бисы же, как известно из трактата Юсифа Мудрого, способны принимать любой облик и размер, но меньше атома они стать все равно не могут.
Акима пристально посмотрел на Шани и медленно проговорил:
– Трактаты Юсифа Мудрого мы читаем уже на выпускном курсе. Что говорил
– Что зло не существует само по себе. Это извращенное состояние воли разумных существ, отклонение от добра и нарушение воли Заступника и нравственного начала в человеке. Иными словами, зло – это болезнь. Паразит на чем-то добром, который умирает после того, как организм полностью разрушится.
– Тогда зачем надо бороться со злом и истреблять его?
Шани помолчал.
– Потому что зло оскорбляет Бога. Но это уже не Юсиф Мудрый сказал.
Акима отвернулся от доски и некоторое время смотрел через окно на внутренний двор, где шло что-то вроде спортивной тренировки, и молодые парни от души мутузили друг друга под присмотром тренеров в сиреневом, которые после каждой потасовки останавливали парней и объясняли им ошибки.
– А если два биса встанут каждый на одно копыто, то они поместятся на кончике иголки? – вдруг спросил шеф-ректор.
– Не поместятся, – ответил Шани. – Копыта же не меньше атома.
– Разумно, – кивнул Акима. – Какие еще книги ты читал?
Богословие и логику за весь курс обучения Шани зачли тем же вечером, когда беседа с шеф-ректором наконец-то подошла к концу, и Шани стало казаться, что у него выспросили обо всех книгах, написанных мудрецами этого мира. Помянули было и Невта, но Шани предусмотрительно решил не вдаваться в подробности книг, написанных еретиками, и перевел беседу в иное русло.
Диктанты на знание аальхарнского и староаальхарнского он отлично сдал через два дня.
Акима собственноручно составил для Шани график занятий, в котором преобладали сугубо профессиональные предметы: курс по мастерству убеждения, занятия по распознаванию ереси и колдовства и прочие занимательные науки, которые полагалось знать инквизитору. Математики среди них не было: как и предположил Шани, в академиуме ее использовали для решения довольно специфических задач, так что его знаний с лихвой хватало.
Через год Шани записали на практику вместе с академитами последнего курса. Требовалось выбрать дело из великого множества тех, которые каждый день визировала инквизиционная служба контроля, и разобраться, было ли там колдовство или ересь. Возиться с деревенскими дурами, которые подливали парням приворотные зелья, чтобы побыстрее выйти замуж, Шани не захотел. Для этого можно было не покидать монастыря. Он сознательно взялся за самое безнадежное задание: смерть мелкопоместного дворянина от сердечного приступа. Ни ведьмы, ни ереси там, казалось, и близко не было, но охранное отделение почему-то сочло, что это проблема по части инквизиции.
Итак, что я знаю, еще раз прокручивал в уме Шани, направляясь к дому покойного дворянина для допроса семьи. Бериль Хостка умер от, как здесь выражаются, сердечного удара. В принципе, смерть естественная, у Хостки с детства было слабое сердце, и, возможно, его просто доконал-таки старый
Естественно, стали искать, кому выгодна смерть Хостки, и не нашли таковых. Главной подозреваемой была его вдова Хетти, молодая женщина, известная по всей столице благочестивым поведением. Памятуя о том, что в тихом омуте бисы водятся, вдову допрашивали несколько дней, чтобы окончательно убедиться в том, что живой Хостка был ей нужнее мертвого. Благородное семейство было в долгах, и теперь Хетти пришлось продать дом и несколько деревень, чтобы оплатить все векселя, и уезжать из столицы в дальние загорские земли: печальный финал для той, которая блистала в благородном кругу столицы.
Перетрясли и кредиторов. Выяснилось, что все они относились к Хостке с искренним уважением, деньги по кредитам он вносил аккуратно и точно в срок, да и не такие это были большие деньги, чтобы брать на душу грех убийства. Вся столичная знать живет в кредит, иной раз под такие проценты, о которых говорят только шепотом, но никто при этом не испытывает никаких неудобств.
Друзей у Хостки практически не было. Свободное время он посвящал не пирушкам с приятелями, а химическим наукам, в которых преуспел: несколько изобретенных им препаратов для лечения легочного жабса были запатентованы и переданы в мелкое производство. В этом тоже не было ничего удивительного: ежегодно чуть ли не каждый столичный аптекарь и зельевар патентовал не менее десятка самых разнообразных средств. Следователь охранного отделения, который вел дело, предположил, что Хостка мог отравиться каким-то своим изобретением, но в его лаборатории, обследованной специально обученными собаками, не нашли и следа эклента.
Любовницы, которая почему-либо решила бы свести с ним счеты, у Хостки тоже не было. Он искренне любил свою жену. На этом месте охранное отделение зашло в тупик и, не найдя ни естественных причин, ни каких-либо улик, передало дело в инквизицию для расследования. От дела отчетливо пахло невнятным колдовством.
Шани понятия не имел, где найти ниточку, потянув за которую, можно размотать весь клубок. Первым делом он собирался допросить вдову, пока она не уехала из города, – возможно, удастся обнаружить зацепку, которую упустило охранное отделение.
Хетти Хостка действительно готовилась к отъезду. Юного инквизитора встретила уйма сундуков и баулов во всех комнатах, зачехленная мебель и суетливая прислуга. Сама же вдова, молодая заплаканная блондинка в траурном одеянии, сразу же спросила:
– Разве дело о смерти моего несчастного супруга еще не закрыто?
– Нет, моя госпожа, его передали в инквизицию, – уважительно ответил Шани. – Следователь охранного отделения решил, что здесь замешано колдовство.
Хетти вопросительно подняла левую бровь.