Изгои
Шрифт:
Он точно определял время, не имея часов. Знал, где сегодня выбросят весь мусор с рынков. А там, если покопаться, можно много чего найти не на один ужин бомжам.
Он сумел не только ужиться, а понять каждого бомжа. И то, что еще недавно казалось диким, стало простым и понятным.
Трудно было начинать. Когда втянулся, жизнь показалась несложной и объяснимой. И совесть перестала терзать.
Вот ты, Иван, думаешь, нам легко было? Мы тоже не родились на свалке бомжами. Сюда не с добра пришли. Другого хода не было. Разве руки на себя наложить на радость
Иван Васильевич даже не пытался узнать что- нибудь о своей семье. Он заставлял себя забыть ее. И беспощадное время помогало лучше всех.
Среди бездомных, как в куче мусора, не все были алкашами, ворами, распутниками. Кого только не приютила городская свалка. Все бывшие… Даже из тех, кто занимал высокие посты. И женщины… Какие совсем недавно считались самыми умными и красивыми во всем городе.
Вот и эта… Отказала когда-то Ивану Васильевичу, не взяла на работу, а через год сама стала бомжей.
Шнырь, увидев ее, поначалу глазам не поверил, на сходство свалил. Но нет. Сходной родственницей оказалась беда. Не уступила притязаниям того, у которого были связи. Он и отплатил ей за неуступчивость: подсунул «благодарного» клиента. Тот и настрочил жалобу, обвинив заведующую в алчности и корысти. Ее вскоре выкинули с работы. Дома свекровь заела: «Зачем на тебе, пьющей, сын женился?».
Так и скатилась. А когда муж выставил за двери после скандала с матерью, поняла, что потеряла все.
Хотела броситься под проезжавшую машину, но водитель успел затормозить. Выскочил. Врезал в ухо так, что в глазах молнии засверкали, и обозвал так грязно, что взвыла баба во весь голос. Тут ей не столько больно, сколько обидно стало. Ведь замужняя, никогда блядешкой не была. Но кому докажешь? И какое дело спящему городу до одинокого стона? Нынче за каждым окном плачут. Одинокие и замужние. Только молча…
Он ни о чем не напомнил ей, не злорадствовал, не упрекал. Она, увидев Ивана Васильевича, опустила голову. Ничего не могла сказать. Да и к чему? Никакие слова не воротят и не исправят случившегося.
А вскоре он делился с нею всем, что имел сам. Без попреков. Она долго не могла смотреть в глаза Шнырю. Кусок становился колом в горле. Вот тогда он не выдержал:
Меня обидела заведующая юрконсультацией. Самоуверенная бабенка. Я на нее обижался, но лишь по началу. Потом простил, а теперь благодарен ей. Вернула мне меня. Ну, а на бомжей вообще не обижаюсь! Со временем дойдет, почему?
Иван Васильевич, когда узнал о смерти Катькиного отца, не сразу понял, что того убили. За что, даже не интересовался. Сказал коротко: «И этого не обошло. Достала судьба. Пометил Господь шельму…».
Никто из горожан не слышал тех слов, но в милиции о них узнали. Как
Он и впрямь пригрозил отцу Катьки, что достанет его даже из-под земли и тогда снимет с него шкуру своими руками. За все разом. И за свое.
Ты, гнида, еще грозишь мне? Да что ты есть? Ведь в своей семье никогда не был хозяином! Баба всем командовала. И тобой! В первую очередь! Наставила рога! Считаешь, я один у нее был? Полгорода! Все кому не лень, кроме тебя, козел!
Я не о ней! И прошлое ушло. Запомни, оно изменило все! Ты слишком многим перешел дорогу, пришло время остановить. Когда ты путался с бабами, это могло кого-то злить, других смешить. Когда ты сбивал с толку клиентов своими сплетнями, это тоже не было опасно. Но ты пустил по миру с сумой много людей. Оградил от ответственности мошенников, устроивших «кидняк». Сколько из-за тебя ушли на тот свет?
Ты мне не поп, и я не на исповеди. Иди ты в задницу! Я живу по своим убеждениям и помогаю тем, когосчитаю сильными. Все имеют право на защиту. И тебе сие известно!
Я даже не о них! Они все ж живы! Но ты, хорек вонючий, стал домогаться моей дочери. За это я тебя в куски пущу! Терять мне нечего! — выпалил Шнырь на одном дыхании.
Твоя дочь? Она давно на панели! Я таких не снимаю! — расхохотался в трубку и бросил ее на рычаг.
Шнырь запоздало обматерил собеседника и ушел от телефона-автомата, спотыкаясь на каждом шагу.
Он ругал себя за звонок, но не мог ни пригрозить сожителю жены. Пусть знает, что его приставания к дочери не остались в тайне. И он при встрече не отвертится.
А узнал о том случайно в пивбаре от соседа по лестничной площадке. Тот зашел выпить пива. Увидел Шныря, узнал его, пригласил к стойке, так и разговорились:
Я ить всю твою подноготную знаю. Ить сколько лет, считай, вместе живем. Я через свою стенку не то всякое слово, каждый ваш бздех слышал. Мог точно сказать, кто это сделал. И говорю верно, ты — путевый мужик! А вот жена твоя — сучка подзаборная! Привела в дом хахаля. Сама с ним во всю ночи напролет… Так ему того мало, стал к твоей дочке подбираться. Своими ушами слышал, как он к ней лез. Она заорала, и он отстал. Это потому, что я ему в стенку постучал. Упредил, мол, слышу. Так он закинул к ней лезть, а то все бубенил: «Ведь не на халяву! Довольна будешь! За такие бабки я десяток телок заклею. Чего ломаешься? Все равно никому не нужна…». Во, гад паскудный! — делился сосед, так и не приметив, как мелкая дрожь одолела Ивана Васильевича.
Придавить бы его как клопа! Будь я моложе, того козла спустил бы с балкона! Неужель не собираешься к своим воротиться? Ить квартира твоя!
В ней дети живут. Их я не выставлю на улицу. А Мария, какая ни на есть, мать им.
Так вовсе ссучилась! Детям уже срамно становится. Ругают ее часто, хотят остановить. Да вот одной ей тяжко себя в руки взять! Тут же еще козлы всякие, до греха недалеко. Не приведись, девку вашу с пути собьют. Что тогда? Это не воротишь! Одумались бы! Хоть ради самих себя…