Изгой

Романов Герман Иванович

– Тысячу, князь, ни акче меньше. Сам посуди – треть хан заберет себе, треть, а то и больше на подарки возьмут беи, что мне останется? Двести или триста рублей, не больше. Так что тысяча рублей с тебя князь, меньше брать с тебя Коран не позволит!

– А разве там написано, какая сумма следует на выкуп русского князя, Ахмед?! Вроде ничего подобного не прописано?!

– В Коране сумма не написана, но по нему поступать надлежит. Так что тысяча рублей и подарок дорогой с тебя князь, за обиду. На меньшее я не пойду, князь, не забывай.

«Торгуется, значит, не

убьет уже. Все же великое дело алчность человеческая, многое на нее списать можно. Но тысяча рублей безумно много – сорок пять, а то все пятьдесят килограммов серебра. Даст ли русский царь столько монет за никому неведомого изгоя, пусть даже с грамотами. Скорее примет за самозванца.

И тогда мне хана полнейшая!»

– Только в эту сумму войдет слуга и монах, мой духовник! Это мои люди, Ахмед, я их обязан выручить из беды! Они поедут за деньгами – я останусь у тебя в заложниках.

– Вижу, что ты на самом деле князь, раз о своих людях так заботишься, – несколько отстраненно произнес старый татарин, взгляд его стал блуждающим, он словно погрузился в тяжелые размышления.

– Тысяча рублей огромная сумма, князь, но для тебя вряд ли станет тяжелой. А ведь выкуп может резко возрасти, если хан заберет тебя к себе в Бахчисарай. Давно русских князей в полоне не было, как я помню. Что тогда останется мне? Обещание, что ты выплатишь, станет пустым звуком – сильные и богатые люди никогда не считаются в своих интересах с бедными и слабыми, так всегда было.

– Будут два мешка денег. Один вручат хану, один достанется тебе. Думаю, такое можно легко устроить.

– Да, такое возможно. Но если русский царь не даст за тебя денег, что тогда делать?

– У меня два королевских венца. Короны Даниила Романовича и его внука Юрия Львовича. Они стоят тысячи рублей – я отдам их крымскому хану из рода Гиреев, или отпишу визирю Кара-Мустафе.

Юрий говорил спокойно, хотя имя визиря узнал в Кезлеве от Смальца. Но сейчас напускал на себя многозначительность, чтобы татарин не только утолил свою алчность, но испугался возможной расправы со стороны сильных мира сего. И сейчас он выложил свой главный довод – тот, который на его взгляд должен подействовать убойно.

– Эти короны стоят гораздо больше, чем можно представить. Польский король Ян Собесский называется также королем Галицким и Володимерским, но королевские венцы находятся у меня. Поляки заплатят большие деньги, чтобы получить их…

– Как и визирь Блистательной Порты, – глухо произнес Ахмед, о чем-то мучительно размышлявший.

– Так оно того стоит, Ахмед, королевские короны так ценны сами!

Негромко произнес Галицкий, понимая, что его правда сейчас подействовала – ведь коронами действительно можно было рассчитаться как выкупом. Хотя Юрий их не видел, но подумал, что золотые обручи должны быть разукрашены, если не бриллиантами, то рубинами и прочими драгоценными камнями, иначе быть просто не могло.

– Да они ценны, – глухо произнес татарин, поднимая на Юрия глаза – в них плескалась безысходная тоска. А затем произнес с нескрываемой ненавистью и лютой злобой:

– Ты хитрец,

князь. Если хан или визирь примут твои короны, то тем самым Блистательная Порта и Крымское ханство берут тебя под свою защиту, и твои родовые земли будут отобраны от ляхов! А за такой дар султан Магомет должен будет отдариться!

– И что?! Ты же получишь свои деньги!

– Я получу свою смерть за то, что сразу не поставил бея в известность о столь знатном пленнике, потомке королей! А ты всегда сможешь попросить у хана мою голову, и получишь ее на блюде!

Яростно выкрикнув последние слова, Ахмед неожиданно заткнул Галицкому рот тряпкой и вытер рукавом халата выступивший на лбу пот. Затем прищурил пылавшие злостью глаза.

– Обмануть меня хотел, князь, не выйдет. Я тебя сам убью, собственными руками разрежу на сотни кусочков и разбросаю по степи, чтобы тебя сожрали волки. Зачем мне деньги, которые я никогда не получу, а расплатой станет моя собственная жизнь.

Вот теперь Юрий ощутил, как на него накатывает ужас. Татарин говорил спокойно и рассудительно, тщательно взвешивая каждое слово. И они падали на него тяжелыми камнями, давя последнюю надежду в душе в кровавую лепешку.

– Ты можешь сказать, что твои люди сообщат о тебе бею Кезлева?! Такое может быть – и сюда отправятся его нукеры – куш слишком велик! Но оставь надежду, что меня покарают за убийство князя! Нет, тебя никто не найдет, потому что ты сегодня сбежишь ночью в степь, зарезав моего пастуха, и там пропадешь, сожранный волками.

Татарин шипел, еле слышно говоря слова – Ахмед всячески старался, чтобы его не услышали люди. И с каждым словом Юрия пробирало до самого копчика ледяным ужасом, а он в ответ даже промычать не может, глядя в глаза, в которых застыла ненависть.

– Мустафа потерял глаз – зачем мне он нужен?! А разве я виноват, что ты ночью «сбежишь»? Нет, не виноват. Я сам отвезу тебя в степь, и, заткнув тебе поганый рот, чтоб никто не слышал твоих гнусных криков, буду медленно резать, и начну отсюда, исчадие похоти и гнусного разврата, соблазнитель чужих жен!

Татарин так сильно сдавил ему мошонку, что Юрий задергался с выпученными от боли глазами. Ахмед жутко улыбнулся и отпустил плоть. Затем громко произнес:

– Снимите уруса с жердей, свяжите руки и ноги, бросьте в сарай, где он спал! Утром я отвезу его в Кезлев и пусть сам бей послушает рассказы этого нечестивца, соблазненного самим иблисом! Думаю, смерть на коле будет для него наградой! И смотрите, чтобы рот был заткнут – в нем голос самого шайтана, да храни нас всех от него Аллах!

Сказав эти слова, Ахмед наклонился и негромко произнес:

– А ночью мы продолжим в степи нашу беседу! Старые нукеры никому ничего не скажут! И ты будешь подыхать мучительно долго!

Юрия сняли с жердин, крепко связали, отнесли в сарай и бросили на кошму. Галицкий отбил себе ребра, застонав. В голове проносились вереницей растревоженных ос мысли:

«Лучше бы ничего не говорил татарину про короны – сговорились бы. А так мне хана – подыхать буду долго!»