Изгой
Шрифт:
— Такое диво дивное, как ты — может, — сказал трактирщик. — Неужто ты — движитель и комедиант?
— Нет, — сказал я. — Я просто движитель.
Олень и Птичка прислушивались к разговору. Птичка перешла по рогу Оленя поближе к трактирщику и склонила набок головку — трактирщика это, почему-то, ужасно рассмешило. Вокруг начал собираться народ, я подумал, что мы сразу попали в беду — но никто не орал и не бранился, никто не собирался причинять нам зло.
Люди улыбались.
Молодой парень, не старше меня, протянул Оленю руку — и Олень, слегка смутившись, её пожал под общий восторженный гогот.
— А плясать он умеет? — спросил Трактирщик, и я вспомнил: «Звени бубенцом, будь весёлым молодцом», а Олень потупился и сделал
— Под музыку, — сказал я. — Плясать все умеют. Даже самые обычные чурбаны.
— Пойдём ко мне, — сказал трактирщик. Он стал очень любезным. — Пойдём, поговорим.
Так я стал кукольником с перспективой таскаться по деревням. Правда, трактирщик хотел, чтобы я остался у него.
— Вы с Оленем вполне могли бы у меня пожить, — говорил он задушевно, пока я пил в его заведении сбитень и ел пирог. Олень сидел на стуле рядом и задумчиво крутил в руках кружку, а Птичка ходила по столу, трогая лапками солонку, ложку, хлебные крошки… Трактирщик с трудом отводил от них глаза — как и его первые утренние гости. — Народ будет сюда приходить, глазеть на него — а ты… ну, ты будешь показывать, как давеча на улице. Подумай: мои харчи, да ещё парни тебе накидают монет… А Птичку можно научить предсказывать судьбу — выгодное дело.
Я посмотрел на Птичку. Птичка нахохлилась и спрятала личико под крыло.
— Она пока боится, — сказал я. — Ей неловко.
Трактирщик захохотал.
— Экая цаца! Ничего, привыкнет!
Я слушал его, слышал восторженные возгласы плебеев и думал о привычной лжи. Никто не боялся. Никто не хотел нам зла. Никто не думал, что в моих деревянных товарищей вселится какая-нибудь дрянь. Я, как в детстве, разыгрывал представление, только теперь мои артисты были куда интереснее, чем те несчастные чурбаны, наскоро собранные нашими столярами — и я видел, что снова, как в детстве, найдутся желающие его смотреть.
Я рос среди движителей, придумавших собственную чернь и поверивших в свою выдумку. Люди, окружавшие меня, были — не чернь. Плебс, да. Но — просто люди.
Среди них, очевидно, были и злые, были и подлые, были и глупые — но, кажется, плохих было меньше. По крайней мере, никому из тех, кто забыл о еде, наблюдая за нами, не захотелось швырнуть Птичку в печь.
Меня это устраивало.
Я прожил в этой деревушке с неделю, по вечерам устраивая настоящие представления в трактире. Я сделал карточки для предсказаний судьбы: «Всё случится так, как вы задумали», «Ваша пропажа отыщется», «Вас полюбят» — и всё такое прочее — и научил Птичку вытаскивать их из старой шляпы. Все дети из этой деревни потискали Оленя, а самые маленькие даже прокатились на нём верхом.
Потом я ушёл, а со мной — мои немые друзья.
Так начались наши странствия по стране. Мы с Оленем грузили мешки с мукой в порту, а вечером устроили пляски под скрипку отставного боцмана, под восторженные вопли матросов. Птичка предсказывала судьбу особе королевской крови в том же портовом городе, на роскошном постоялом дворе — и, говорят, предсказала точно. Мы целый день развлекали детей в деревушке где-то на краю света и получили за это горячий ржаной каравай, крынку молока и кусочек коровьего масла почти золотого цвета — на следующий день я приклеивал Птичке новые перья взамен поредевших от детских прикосновений. Оленя целовала в мордочку чахоточная девочка в трущобах Столицы, а дети из горной деревушки пристроили гирлянду цветов ему на рога. Бродячая рыжая красотка играла на флейте, когда я на глазах у толпы рудокопов из предгорий учил Оленя танцевать салонный менуэт — потом мы с рыжей целовались на сеновале, а на следующее утро ушли вместе. Так — ради бездомной девчонки — я предал долг движителя — непременно передавать дар по наследству: я не мог бы выбрать ледяную аристократку,
Мы с рыжей Тоней купили повозку и размалевали холст, который её покрывал, цветами, птицами и радугами. В повозку запрягли живого ослика, который слегка ревновал к Оленю. Кроме Оленя и Птички, в повозке поселился настоящий и живой серый кот, он спал между нами с Тоней, громко урча. Никто из тех, кто радостно махал нам и бежал за повозкой, не думал и думать не хотел, что я когда-то был аристократом, особой из семьи едва ли не королевской крови и будущим офицером-движителем. Теперь меня звали Ноланом с Оленем.
Я странствовал четвёртый год, я убедился, что наш с Тоней сын — движитель с сильным даром, наша деревянная труппа пополнилась Гусеницей, куклой Малыша, которую он учился водить. Моя жизнь была полна до ощущения постоянного счастья — даже если мы были голодны — когда началась война с соседями.
Ожидаемая.
В самом начале этого безумия мы с Тоней старались обходить стороной разносчиков заразы. Мы останавливали повозку на обочине, и войска проходили мимо нас: бравые и наглые кавалеристы смотрели с сёдел с брезгливым презрением, а пехота орала в такт собственным шагам угрожающие песни. Рыжая Тоня пряталась за пологом повозки, прижимая к себе Малыша, но мне казалось, что сальные взгляды солдат протыкают размалеванную парусину насквозь.
Те, кто рвался в бой, презирали меня, я тихо их ненавидел за то, как бодро и весело они шли убивать. В больших городах, охваченных военным азартом, где нам приходилось останавливаться, я то и дело отбивался от королевских вербовщиков. Они нажимали на мужество и отвагу, на защиту священных рубежей и на щедрую награду за службу — я огрызался, что у такой сволочи, как бродячий комедиант, мужества нет по определению, что я не хочу защищать наши рубежи на чужой земле и что меня не прельщает награбленное. Они плевали мне под ноги и уходили: им и так отбою не было от желающих повоевать. В их глазах я был обычным подонком: кукольник-движитель — либо лишенный наследства и статуса аристократ, либо ублюдок, бастард, не признанный отцом. В любом случае — ниже низкого. Однако хватать и тащить меня чревато: движитель есть движитель, двигать чурбаны можно и со связанными руками, и даже, если сил достаточно, из окошка гауптвахты. Олень отлично показывал вербовщикам, что силы у меня в избытке — они отступались.
Если бы мы развлекали уходящую на грабеж солдатню, наши дела шли бы намного лучше. Но мы с Тоней старались держаться как можно дальше и от солдат, и от людоедского восторга тех, кто их провожал, заранее радуясь будущим трофеям. Мы ушли вглубь страны и давали представления в маленьких городишках и деревнях, где нам чаще платили не деньгами, а едой, и выли по солдатам, как по мертвым.
Лето начиналось многообещающе ясно и тепло, но выдалось дождливым и холодным. Урожай у крестьян не задался, они еле сводили концы с концами — и мы. Ослик с трудом тащил повозку по раскисшим дорогам, в объезд больших городов — а в деревнях нас встречали, как искорку радости среди тягот и неудач. Тоня играла на флейте, как лесная фея, Малыш, к полному восторгу нашей публики, наивно, но очень забавно двигал Гусеницу, мы с Оленем плясали, как на деревенских танцульках, а Птичка вытаскивала из моей старой шляпы предсказания: «Ваш сын вернется живым» и «Война закончится до холодов». И даже в самых нищих деревушках для нас находились несколько глотков молока, кусок хлеба и охапка сена для ослика: жители деревушек улыбались, иногда даже смеялись — и считали, что это дорого стоит.