Излом
Шрифт:
Я с трудом распрямился, опираясь на побитый капот.
– Ранен, что ли? – испугался полковник.
– Слава богу, нет, – улыбнулся, глядя на Дениса. – Просто устал…
– С бандой покончено! – стал он докладывать. – Особенно пригодились три гранатомета, что мы когда-то отбили у Кулаева. Из них машины щёлкали, как семечки. Они, растерявшись, сопротивления практически не оказали, да и вертолёт здорово помог… По предварительным данным у нас потерь нет, лишь несколько раненых…
Я поднял руку, чтобы остановить его.
Рядом остановилась новенькая «Вольво», окатив нас волной пыли. Из неё вылез Менлибаев.
«Вечно у него сопротивления не оказывают. Кто же тогда в меня попал?»
— Хозяин! Я тут парочку ихних раненых подобрал, отвезу на дачу, побеседую, – отвлёк от мыслей Газиз.
— Валяй! – разрешил Василий Данилович. – Узнай, где их схроны и отстойники…
Но Менлибаев глядел на меня, не слушая полковника.
Я кивнул головой, и он, довольный, сел за руль и умчался.
Обидевшийся полковник по–старушечьи поджал губы, и этим так развеселил меня, что я хохотал и просто не мог остановиться. Сначала несмело, как бы неохотно, а после от души, во всю глотку затрубил слоном и Василий Данилович. Глядя друг на друга, мы просто лопались от смеха. Денис, видя, что мы смеёмся, улыбаясь, шёл к нам узнать причину веселья. И тут я услышал хлопок… Негромкий такой и не страшный…
А может, даже и не услышал в стоявшем вокруг шуме и грохоте, а скорее – почувствовал… и сын, всё ещё улыбаясь, медленно–медленно стал оседать на землю.
Я понял – произошло что-то непоправимо дикое, чего не должно было случиться, но губы мои по инерции смеялись… а сын всё падал и падал…
Мой смех постепенно перешёл в крик.
Я не бросился к нему, чтоб поддержать, а стоял на месте и, подняв лицо к небу и сжав кулаки, кричал, выплёскивая из себя отчаяние, тоску, горе и боль.
Безумную, неизмеримую, нечеловеческую боль…
В унисон с моим криком трещали автоматы… То добивали раненного кавказца, забравшего жизнь моего сына. Даже не добивали, а коверкали то, что ещё от него осталось. А я всё не мог замолчать. Какой-то спазм перехватил горло и не давал остановиться. Краем глаза заметил, как Василий Данилович разнёс останки из гранатомета, и тут я замолчал, думая о том, что не успел глянуть в лицо убийце.
Мне захотелось увидеть его лицо, чтоб было потом кого всю жизнь ненавидеть…
Денис так и умер, с улыбкой… А я всё не мог заставить себя подойти к нему и дотронуться… Пока не ощутил холода смерти, он был для меня живой…
Рядом уже суетился врач.
«Откуда он взялся?» – подошёл и упал на колени, не отрываясь, глядел на улыбку сына и маленькое–маленькое пятнышко крови на его груди.
Чуть в стороне матерились милицейский подполковник и Василий Данилович. Пространство будто преломилось, и их голоса доносились до меня как бы из другой вселенной.
А здесь, в этом измерении, мы были вдвоём: мёртвый и
19
После похорон я не знал, как успокоить враз постаревшую жену, и повёл её в церковь.
«Словно сто лет прошло с той поры, как были здесь с Денисом», – думал я, поддерживая под локоть Татьяну и вступая вместе с ней в торжественно–тихий сумрак собора.
Как и в тот раз, лампочки с трудом освещали позолоту икон. Купив свечи у строгой бабушки в чёрном платке, поставили их перед скорбным женским ликом. Татьяна не плакала, а молча смотрела сухими глазами на Деву Марию.
Неожиданно ярко вспыхнул свет. Мимо иконостаса пробежал невысокий, с развитой, как у негритянского спортсмена, фигурой, кудрявый жизнерадостный попик в ловко сидевшей на нём длинной чёрной рясе и скрылся в какой-то потайной двери. Чуть в стороне от иконостаса в два рядочка стояли пюпитры с нотами, около них толпились модно одетые девушки и юноши, наверное, студенты консерватории. Они привыкли к торжественной обстановке и поэтому без всякого благочестия сплетничали, хихикали, назначали свидания, словом – жили, вызывая во мне зависть и навевая непонятную тоску… не церковную, а мирскую.
Чтобы не видеть их, взял жену под руку и провёл на другое место, в глухую нишу с небольшой иконой. Через минуту я замер, поражённый красотой, мелодичностью и плавностью хорового пения.
Большинство присутствующих, в основном пожилых людей, тоже подпевало. Лица их посветлели, оттаяли. Ещё один год позади… Судьба оказалась щедрой к ним.
Они пели, подняв глаза к Богу, к его непогрешимой силе и святости… Они пели, молясь Деве Марии, Матери, веря в её кротость и заступничество…
Их морщины разгладились, их души очистились.
Что такое жизнь?.. Это затянувшийся пост. Это горе, боль, нужда и невосполнимые утраты. А после?.. Потом будет счастье, достаток и радость встреч.
Неожиданно для себя я полюбил этих людей, слился с ними, стал одним из них… Я любил их одухотворенные лица… Они прошли всё!.. Ни одна беда не обошла стороной: и голод, и война, и потери…
Но несчастье способно сломить одинокого, а нас здесь много… мы вместе, мы сильны, здесь легче пережить беду… Незримое духовное общение связало всех.
Они пели!..
Я взял Татьяну за руку и легонько сжал её.
Из потайной двери вышел священник в высоком головном уборе и блестящей парчовой хламиде. Равномерно покачивая кадилом, он вошёл в толпу. Мощным басом перекрывал хор, вёл его за собой, как ледокол судёнышки.
За ним следовал весёлый попик, изо всех сил старающийся быть серьёзным. В руках он держал тёмный серебряный поднос.
Запах ладана усыплял меня, опускал в мир грёз и видений, окутывал стынувшей музыкой старины, уносил в прошлое, или прошлое поднимал до будущего, сливая их в единое целое, и дарил это чувство мне.