Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)
Шрифт:
— Ты прав, пожалуй.
Было еще что-то в этом роде. Я бы охотно все записал, но боялся прихода бессонницы в случае, если зажгу свет.
Черная тоска. Вчера приехал Рем, так что по части поручений я не стесняю себя.
Сюрен, 14 октября 1942
Вечером меня навестила докторесса и принесла красные цинии. Она не отставала, мучая меня, пока я не пошел к штабному лекарю. И там она, конечно, затеяла консилиум с главным врачом.
Еще раз о вчерашнем сне: трактат о смерти следовало бы начать с подчеркивания случайности нашей индивидуальной жизни. Нас бы не было,
Из этого можно сделать вывод о нашем несовершенстве как индивидуумов и о том, что вечность нам не впору и не по карману. Нам следует скорее вернуться к Абсолюту, и именно эту возможность предоставляет нам смерть. Смерти свойственны внешняя и внутренняя формы, из которых последняя иногда обнаруживается физиогномически, она видна на лице мертвого человека. У смерти есть своя мистерия, далеко превосходящая мистерию любви. В ее руке мы делаемся посвященными, мистиками. Улыбка потрясения — духовного порядка, но отблеск его ложится и на физический мир, запечатляясь на лице умирающего.
Здесь также мои замечания по поводу колеса фортуны и рулетки.
Чтение: Поль Бурже «Voyageuses», [99] букет маленьких рассказов, в которых автор выступает в такой роли, что не хочется перечитывать. Не удается прорваться сквозь кожуру банальности до истинно человеческой сердцевины.
Затем продолжал разглядывать китайские миниатюры, среди которых обратил внимание на изображение торговца змеями. В корзине на дне — чашка со змеиным отваром, сверху — сосуд, где хранятся живые змеи. Как и в старых аптеках Европы, их употреблению в опасных для жизни случаях приписывалась особая целительная сила. Змеи, обитатели земли, — отличное лекарство.
99
«Путешественницы» ( фр.).
Снова, как не раз уже за последние годы, я встретил при чтении упоминание о дневниках императора Хань-Ши, — произведение, которое я давно жажду приобрести. Необыкновенная притягательность этого ума действует через пространство и время.
Затем Исайя, певец гибели, над которой «сердце его трепещет арфой». Пророк и для наших дней.
Всякий раз когда я люблю человека, меня тянет отделаться от него — будто его образ так сильно запечатлелся во мне, что сам он с его физической близостью становится невыносимым излишеством.
Человек, убивающий свою возлюбленную, выбирает обратный путь; он стирает ее образ, чтобы полностью завладеть им. Может, также поступают с нами бессмертные.
Совместная смерть — всегда значительный акт. Прекрасно описан он в «Акселе» Вилье де Лиль-Адана. {94} Клейст {95} подобен тому, кто в спешке берет с собой первого попавшегося.
«Ныне же будешь со Мною в раю». Такое вполне подходит и для разбойников, но об этом не принято говорить вслух.
Сюрен, 15 октября 1942
Плохая ночь. Во сне
Утром довольно разбитый физически, но бодрый духовно; это я заключаю из того, как волновал меня представший моим глазам свод, образованный зелеными и желтыми кронами деревьев в саду.
Затем чтение Исайи, чей мощный дух оживает в картинах разрушения. Его Я — в крушении исторического мира, старых городов, житниц и виноградников; триумф стихии; в ней для него кроются возможности выздоровления и подготовки к возведению нового нерушимого мира в Божьем Законе. Какими представляются внутреннему видению люди и царства, такими они однажды и станут.
Этот образный мир выступает в некоем роде как трехполье: возделывание земли, пар, духовные плоды. Средняя часть этой триады, время безмолвия, исполнена особой красоты, ведомой тому, кто видел пустыню в буйстве весеннего цветения. Сам Бог был землемером этих угодий.
Меня взвесили и нашли, что я очень похудел. Но картина деревьев стала истинной мерой моего духовного веса. Уже не впервые в моей жизни физический упадок соседствует с напором образов, — будто болезнь выявляет обычно скрытые от глаза вещи.
Днем посещение Валентинера и докторессы. Она поставила мне на стол фиолетовую орхидею-катлею с бахромчатой нижней губой и чашечкой цвета желтоватой ванили. Забавно, что маленькая медсестра из Гольштейна, которой по душе, что я читаю Библию, с недоверием обходит этот цветок, словно опасное насекомое.
Сюрен, 16 октября 1942
Снова хмурая, беспокойная ночь. Во сне мы с Фридрихом Георгом находились в зале, пол которого был выложен белым фарфором. Стены были сделаны из стеклянных кирпичей, на полу стояли стеклянные и керамические сосуды цилиндрической формы, размером с нагревательную колонку в ванной комнате.
Мы играли там, перебрасываясь стеклянными шариками, похожими на плоды снежноягодника, но только каждый десятый шарик был такой же белый, остальные были бесцветны и невидимы в полете. С глухим стуком шарики ударяли об пол, отскакивали от стен и сосудов, образующих своими угловатыми и прямыми формами геометрические фигуры. Траектории невидимых шариков были воображаемыми, тогда как белые образовывали белые нити, сетка которых придавала осмысленность этой чересчур духовной, чересчур абстрактной игре.
Мысль: это была, по-видимому, одна из потаенных, невесомых келий в обители мира труда.
Далее Исайя; потом еще афоризмы Лихтенберга {96} и шопенгауэровская «Парерга», два испытанных утешителя в трудную минуту. Я дочитал книгу, шагая по комнате, изо рта у меня торчал зонд, который мне затолкали в желудок.
Суждение Лихтенберга о Жан-Поле: {97} «Начни все сначала, он стал бы воистину великим».
Хоть с точки зрения индивидуума это невозможно, но все равно такое утверждение является свидетельством живительной, сперматической силы, скрытой в прозе Жан-Поля. Ее ростки дали себя знать в рассказах Штифтера. {98} Мне всегда было жаль, что Геббель {99} не мог «начать сначала», прежде всего развитием потенций, содержащихся в его дневниках.