Измаил
Шрифт:
— Понятно, — сказал я и замолчал, глядя в окно. — Я совершенно уверен: такой сказки я не знаю. Разные сказки — да, но не одну-единственную.
Измаил минуту или две обдумывал мои слова.
— Одна из моих учениц, о которых я говорил тебе вчера, посчитала, что должна объяснить мне, чего ищет. Она говорила: «Почему же никто не беспокоится? Вот, например, в автоматической прачечной только и разговору было, что о конце света, но обсуждали это так, словно сравнивали стиральные порошки. Говорили о разрушении озонового слоя
— Я спросил ее: «Так только это ты и хочешь узнать — почему они не беспокоятся насчет уничтожения своего мира?»
— Она немного подумала и ответила: «Нет, я знаю, почему они спокойны. Дело в том, что они верят тому, что им говорят».
— Ну и что? — спросил я.
— А что говорят людям, чтобы они не тревожились и сохраняли относительное спокойствие при виде катастрофического урона, который они причиняют своей планете?
— Не знаю.
— Им рассказывают сказку-объяснение. Им объясняют, как случилось, что все сложилось именно так, и это избавляет их от беспокойства. Объяснение, которое люди получают, охватывает все: и разрушение озонового слоя, и загрязнение океанов, и уничтожение дождевых лесов, и даже истребление людей — и оно вполне удовлетворяет слушателей. Правда, возможно, вернее будет сказать, что оно умиротворяет их. Они тянут свою лямку днем, одурманивают себя наркотиками или телевидением по вечерам и стараются не слишком задумываться о том мире, который оставят своим детям.
— Верно.
— Ты и сам получил такое же объяснение того, как случилось, что все сложилось именно так, только, по-видимому, оно тебя не удовлетворило. Ты выслушивал его с младенчества, но почему-то так и не сумел проглотить наживку. У тебя возникло ощущение, что нечто остается недосказанным, что действительность лакируется. Ты чувствуешь, что тебя в чем-то обманывают, и хочешь, если удастся, узнать, в чем именно. Поэтому-то ты и находишься здесь.
— Дай-ка мне подумать… Ты хочешь сказать, что эта сказка-объяснение содержит ложь, о которой я написал в своем сочинении про Курта и Ганса?
— Именно. Так и есть.
— Я совсем запутался. Никакой подобной сказки-объяснения я не знаю. Повторяю — не знаю одной-единственной сказки.
— И все-таки она одна-единственная, вполне унифицированная. Ты просто должен думать мифологически.
— Как?
— Я говорю, конечно, о мифологии вашей культуры. Мне это казалось очевидным.
— Ну, для меня ничего очевидного тут нет.
— Любая теория, объясняющая смысл существования, намерения богов и предназначение человека, неизбежно должна быть мифом.
— Может, оно и так, но мне не известно ничего даже отдаленно похожего. Насколько я знаю, в нашей культуре нет ничего, что могло бы называться мифологией, если только ты не имеешь в виду греческую, скандинавскую или еще какую-нибудь.
— Я говорю о живой мифологии,
— Еще раз: насколько мне известно, ничего такого в нашей культуре нет.
Асфальтового цвета лоб Измаила собрался в глубокие складки, и он бросил на меня взгляд, в котором мешались усмешка и раздражение.
— Это потому, что ты думаешь о мифологии как о наборе фантастических преданий. Древние греки так о своей мифологии не думали — ты наверняка должен это понимать. Если бы ты подошел к современнику Гомера и спросил его, какие фантастические предания о богах и героях прошлого он рассказывает своим детям, он не понял бы, о чем ты говоришь. Он ответил бы тебе так же, как ты мне только что: «Насколько мне известно, ничего такого в нашей культуре нет». Древний норвежец сказал бы то же самое.
— Ну хорошо, только все это не очень-то мне помогает.
— Что ж… Сократим тогда задание до более скромных размеров. Эта сказка, как любая сказка, имеет начало, середину и конец. Каждая часть сама по себе является сказкой. Прежде чем мы завтра продолжим занятия, попробуй найти начало нашей сказки.
— Начало нашей сказки…
— Да. Постарайся думать… антропологически.
Я рассмеялся:
— Что это значит?
— Если бы ты был антропологом, который хочет записать предание — ту сказку, которую разыгрывают аборигены Австралии, — ты ожидал бы услышать сказку с началом, серединой и концом.
— Конечно.
— И каким бы, по-твоему, было начало?
— Понятия не имею.
— Да нет же, ты это, конечно, знаешь. Ты просто притворяешься тупым.
Я минуту раздумывал над тем, как перестать притворяться тупым.
— Ну хорошо, — сказал я наконец, — пожалуй, я предположил бы, что это окажется миф о сотворении мира.
— Именно.
— Но я все равно не вижу, как это может мне помочь.
— Повторяю еще раз: ты должен найти миф о сотворении мира, принятый в твоей собственной культуре.
Я со злостью посмотрел на Измаила:
— Никакого мифа о сотворении мира у нас нет. Это совершенно точно.
Часть 3
— Что это? — спросил я на следующее утро. Я имел в виду предмет, лежащий на подлокотнике моего кресла.
— А на что это похоже?
— На диктофон.
— Это именно он и есть.
— Я хотел спросить: зачем он?
— Чтобы записать для потомства любопытные предания обреченной культуры, которые ты собираешься мне рассказать.
Я рассмеялся и сел.
— Боюсь, что я пока не нашел никаких любопытных преданий, которые мог бы тебе рассказать.
— Значит, можно предположить, что твои поиски мифа о сотворении мира оказались безрезультатными?
— Нет у нас никакого мифа о сотворении мира, — снова сказал я. — Ты же не имеешь в виду тот, о котором говорится в Ветхом Завете.
— Не говори ерунды. Если бы в восьмом классе учитель предложил тебе рассказать, как возникла Вселенная, ты же не стал бы читать главу из Книги Бытия?