Изменить судьбу. Вот это я попал

Шеллина Олеся

— Государь, де Лириа приперся, гнать его в шею али поговоришь? — Репнин в последние сутки часто улыбается, хотя в предыдущие две недели всем откровенно было не до смеха.

— Пусть зайдет, — я стоял у окна и смотрел в темноту ночи.

В стекле отражался только я сам и свеча, горящая на столе. Но вот дверь приоткрылась, и вошел де Лириа. Вошел решительно, бледный, сжавший губы, уже одетый в дорожный плащ. На этот раз обошелся без реверансов.

— Как вы узнали, ваше императорское величество? — с порога спросил он, нервно оглядываясь на стоящих у него по бокам суровых гвардейцев, которые не оставят нас наедине во избежание.

Что

ты хочешь услышать? Что я вспомнил о твоей роли, услышав имя аббата Жюбе, с которым ты притащился в Царское Село? Или что приказал Ушакову точно узнать, кто еще из Долгоруких принял католичество, таскаясь по заграницам? А узнав, едва не дал заднюю, потому что испугался, что придется противостоять самому Ватикану, но потом сказал себе, да какого черта? Это моя страна, и никогда Яков Долгорукий, ставший не кем иным, как иезуитом, не станет здесь насаждать свои порядки. Что никогда та католическая шобла, которую приютил в своем доме Василий Лукич Долгорукий, не начнет нового раскола церкви, которую они позиционировали как слияние и создание принципиально новой конфессии. Про княгиню Долгорукую, в девичестве Голицыну, принявшую вашу религию и переманившую в нее с помощью своего духовника, незабвенного аббата Жюбе, половину своих родичей, включая, кстати, и Екатерину, об этом ты хочешь услышать? Ничего не ответив, я пожал плечами и улыбнулся, продолжая разглядывать бледного посланника в темном зеркале окна.

— Вы совершили самый большой грех из всех, который можно совершить, играя в дипломатию, господин де Лириа, вы совершили ошибку, а за все ошибки приходится платить. — Мой голос звучал ровно, и я не мог собой не гордиться в этот момент.

— Я недооценил вас, ваше императорское величество.

— Верно, недооценили. И в этом заключалась ваша ошибка. Вы мне глубоко симпатичны, поэтому я позволю вам самому найти оправдания перед Филиппом, почему вы покинули мою варварскую страну. Ведь это была ваша личная инициатива, начать кровавую бойню, возглавив образовавшуюся в итоге пародию на церковь, и к нашим делам с нашим царственным собратом она не имеет никакого отношения. — Он сжал кулаки, но ничего не ответил. — И еще, никогда не пытайтесь усидеть на нескольких стульях одновременно, это чревато множеством неприятностей.

Де Лириа смотрел на меня еще некоторое время, затем развернулся и вышел, не сказав больше ни слова. Я снова улыбнулся. Изолировать от вашей шайки-лейки Феофана и Феофилакта, которого непонятно каким образом вы умудрились привлечь на свою сторону, было прекрасной идеей. Ну и что, что со стороны этот выпад выглядел как блажь подростка, сработало ведь. И самое главное, я сумел изолировать и от вас, и от них Дашкова, которому уже никогда не стать главным инквизитором священного Синода и не погубить сотни прекрасных ученых, выросших в тиши монастырей. И только ради этого я еще раз согласился бы выглядеть малолетним придурком. Да хоть еще десяток раз, мне не жалко, а четырнадцать лет императора все спишут.

Вместе с де Лириа Россию покидали посол Франции, я так и не запомнил, как зовут эту тряпку, и половина Долгоруких, принявших в свое время католичество. Как я и обещал Екатерине, казней не было. В данном случае была полная конфискация имущества и пинок под их благородный зад. Пускай в Европе рассказывают, какой тварью оказался-то на самом деле ветреный и кажущийся таким безопасным Петрушка.

Дверь снова

открылась, и в кабинет вбежал возбуждённый Ушаков, потрясая какой-то бумагой.

— Вот, перехватили курьера, как ты и говорил, государь.

В его взгляде я прочитал восхищение своей гениальностью и прозорливостью. Эх, не буду я тебя разочаровывать, говоря, что я просто знал про этот документ и догадывался про то, когда именно его составят.

— Каким числом датировано? — Какой интересный вид на самом деле. Я смотрю в окно, а вижу свое отражение и отражение Ушакова. Никогда не интересовался оптикой, надо бы восполнить пробелы в своих знаниях.

— От пятнадцатого января, государь.

— Все подписались? — Вот сейчас я волновался. Это была самая ненадежная часть моего плана, основанная всего лишь на догадках.

— Все пятеро! — Ушаков потряс зажатой в кулаке бумагой. — Вот же курвы, мать их ети.

— Производи аресты, — я прикрыл на мгновение глаза.

Сработало. На сто процентов сработало! Я так и думал, что свои «Кондиции», призывающие на царствование Анну Иоанновну, они составят раньше, чем объявлено будет о смерти императора. Я всего лишь предположил это, слишком уж быстро Аннушка прискакала, еще тело Петра не успело остыть, как она начала похоронами распоряжаться. Теперь же эта дата — пятнадцатое января — стала значимой в обвинении в измене, заговоре с целью убийства молодого императора, чтобы не терять из рук ускользающую постепенно власть. Долгорукие же замарались дважды, вперед «Кондиций» составив поддельное завещание, которое у них таинственным образом пропало, и они были вынуждены пойти на план Голицына, в итоге стоивший им головы в той истории и мало чем хорошим светивший в этой. Правда, в той истории их план с завещанием зарубил сам Голицын, но какая разница, что было там и что произошло здесь.

Да, еще сидя в Царском Селе, изучая и готовясь, я долго думал о том, как поступить. Ответ был очевиден: хочешь жить и править — избавься от Верховного тайного совета.

Вот только просто избавиться было мало. Нужно было сделать так, чтобы ни у кого даже мысли не возникло, что совет можно каким-то образом реанимировать. К тому же я не собирался оставлять на воле Остермана, Голицына и Головкина, как произошло в известной мне истории, когда эти граждане умудрились вывернуться и даже еще больше возвыситься.

Мне нужно было убрать весь совет, в полном составе и таким образом, чтобы ни в одной горячей гвардейской голове, кроме искреннего возмущения этими товарищами, никакой другой мысли даже не зародилось. Мог ли я просто отдать приказ их убить? Да легко. А дальше что? Радостно погрузиться в бунты, в постоянные интриги еще на протяжении как минимум двух лет, пока мне не исполнится шестнадцать, когда все знатные роды вознамерятся попробовать себя в роли временщиков? А оно мне надо? И о каких в этом случае реформах может вообще идти речь?

А может быть, устроить кровавый террор? И уничтожить весь цвет нации, тех же: Ушакова, Трубецкого, Радищева, Миниха, которые при других обстоятельствах очень даже рьяно бросились поддерживать Аннушку и хрен пойми что, устроенное Бироном? Ну, я, конечно, мог и так поступить, вот только зачем, если нужно было всего лишь немного подождать и подыграть временщикам, временами изображая из себя безвольную тряпку. От меня-то не убудет, сейчас-то всем уже понятно, что волчонок в волка начал превращаться.