Изменник
Шрифт:
— Правда, друже, бывает горькой.
— Но даже горькая правда лучше неизвестности. Верно, Мария?
Мария покачала головой и встала:
— Я понимаю, что каждый русский в душе ИЗМЕННИК, но тут вы ничего не добьетесь… Извините, я устала сегодня. Пойду спать. Спокойной ночи, господа.
Мария вышла. Оставшиеся за столом недоуменно молчали.
— Спокойно, джентльмены, — сказал Джинн. — Слово «изменник» по-сербски не носит никакого оскорбительного смысла. Изменник по-сербски — реформатор, человек, которому не живется спокойно и он хочет что-либо изменить.
Все рассмеялись…
Первый
Мирослав Зданович — так звали председателя — первым делом поставил на стол бутылку ракии. Он достал ее из «сейфа» — большого железного ящика со скрипящим замком. Когда он доставал ракию, Джинн разглядел внутри АКМ и стопку порножурналов.
— За знакомство, — сказал, разливая ракию в рюмки, Зданович.
Мукусеев посмотрел на спиртное с сомнением — часы показывали половину одиннадцатого. Вроде бы рановато. Но и отказываться неловко. Они выпили и Зданович спросил, что же привело сюда, «в провинцию», «высоких русских гостей».
— Мы расследуем гибель русских журналистов два года назад, — ответил Мукусеев. Лицо Мирослава изменилось, посуровело. Он сжал в руке рюмку, повертел ее и произнес:
— Проклятые усташи.
— Усташи?
— Усташи. Ваших подписников убили усташи. Кто же еще?
— Мирослав, — осторожно сказал Мукусеев. — Извините, Мирослав, но… Но не могло быть так, что наших убили сербы?
— Не. Серби не. То я гарантира. Абсолутно, — уверенно ответил Мирослав и снова налил ракию. — Чем я могу вам помочь, братушки?
— Нам бы хотелось пообщаться с людьми. Поездить по окрестностям, посмотреть на старые окопы… Есть версия, что трупы наших товарищей закопаны на бывших позициях сербского ополчения.
— Это опасно, — сказал Зданович. — Там полно мин, неразорвавшихся снарядов… Я вам не советую. Недавно подорвались два подростка. Я очень вам не советую, друзья. От души говорю это.
Примерно также прошла встреча с местным милиционером. В Костайнице он был один, на плечах носил погон с большими звездами, на поясе рыжую, изрядно потертую кобуру, под горбатым носом — усы. Местный Анискин, которого звали Марко Живичем, встретил делегацию в своем «участке». Он находился в том же здании, где и Скупщина. От кабинета мэра его отделяла всего лишь стена. В отличие от мэра шериф никакой радости от встречи с русскими не показал и потчевать ракией, к счастью, не стал. В остальном разговор повторился: ваших убили усташи… Вокруг полно мин и уголовной хорватской сволочи. Опасно здесь у нас, опасно. Я бы на вашем месте вернулся в Белград. Хорваты не могут простить, что их вышвырнули отсюда — проникают через границу группами и даже поодиночке. Ставят фугасы, обстреливают машины. Я вас охранять не могу, я один. А вы для усташей хорошая добыча… Лучше бы вам вернуться в Белград.
— Спасибо, друже команданте, — сказал бравому шерифу Джинн. Когда вышли на улицу, сплюнул и добавил:
— До чего им всем хочется от нас избавиться!
— А на хрен мы им тут нужны? —
— Бог с ней, с помощью, — сказал Мукусеев. — Лишь бы не мешали.
В маленькой Костайнице весть о появлении группы русских, которые вновь вспомнили о трагедии двухлетней давности, разнеслась быстро. Два года назад, когда здесь обнаружили изувеченный и сожженный автомобиль русских журналистов, в Костайнице перебывали десятки, если не сотни, корреспондентов ведущих мировых агентств, газет и телеканалов. С тех пор прошло много времени, произошло очень много событий. Они заслонили ту, давнюю трагедию. Никто больше в Костайницу не ездил. И вот появились русские. Братья по крови… Костайница насторожилась. Она хотела забыть о тех страшных делах, но снова приехали братья. Они приехали бередить рану.
Никто их здесь не ждал, но в каждом доме русских встречали приветливо. На столе появлялась ракия и закуска. С ними говорили охотно на любые темы — об урожае, о погоде, о детях, о войне — будь она проклята! Но стоило разговору коснуться гибели Виктора и Геннадия, жители Костайницы замыкались. Получалось, что никто ничего не видел и не слышал… Даже те, чьи дома смотрели окнами на место трагедии и отделяло их от этого места сто пятьдесят-двести метров, говорили: нет, не видели, не знаем.
Неискренность была очевидной. В маленькой Костайнице нет тайн, здесь все знают всех. Все знают все. Русских журналистов расстреляли практически на глазах у Костайницы… Но добиться правды было невозможно.
Владимир рассказывал сербам о семье Виктора — о жене и двух дочках. О том, что они вот уже два года ничего не знают о судьбе мужа и отца. И даже никакой компенсации от государства получить не могут, потому что факт смерти Виктора не доказан. А люди они не богатые, все их «сокровище» — старенький «москвич»… Во всех сербских домах его слушали, кивали и непритворно сочувствовали. Люди есть люди, они понимают чужое горе. Тем более в стране, где чумой прокатилась война. Они сочувствовали, но ничем не помогали.
Душно было в Костайнице, душно. По ночам Мукусеев часто просыпался, курил у окна. Слушал, как звенят цикады — безостановочно, пронзительно, угрожающе… Из окна его комнаты был виден изгиб реки. Вода в лунном свете казалась потоком жидкого серебра. Она выглядела неподвижной, распространяла над собой неживое свечение. И звенели цикады.
Прошло три дня. Три дня бессмысленного шатания по Костайнице. С бессмысленными разговорами под ракию… Вечером, как всегда, сидели на террасе в обществе Марии и Сабины, неспешно беседовали «за жизнь».
— А где ваш муж, Мария? — спросил у хозяйки Зимин.
— А если я не замужем? — кокетливо ответила она.
— О, если бы вы были не замужем!… — пылко сказал прокурорский важняк. Он уже изрядно «принял на грудь». Вообще, невзирая на разговоры о гастрите, артрите и гипертонии, Илья Дмитриевич выпить мог изрядно и при этом не особенно пьянел. Ерунды, во всяком случае, не порол, держался в рамках. — Если бы, Мария, вы были не замужем!
— Что тогда?