Измеряя мир
Шрифт:
Математика, сказал священнослужитель, интересно!
Ах, махнул рукой Ойген.
Его зовут Юлиан, сказал священнослужитель.
Они пожелали друг другу счастья и попрощались.
Ойген сделал всего лишь несколько шагов, и с ним заговорила женщина. Ноги у него подкосились от ужаса, ему уже доводилось слышать о таких вещах. Он ускорил шаг, ни разу не обернулся, почувствовав, что она бежит за ним, и так никогда и не узнал, что она всего лишь хотела ему сказать, что он обронил свою шапочку. В харчевне Ойген выпил два бокала пива. Скрестив руки, он сидел, уставившись в мокрую крышку стола. Еще никогда он не был в такой печали. И вовсе не из-за отца, тот всегда был таким, и не из-за своего одиночества. Все дело было в городе. В толпах людей, в высоких домах,
Гёттинген? спросил один студент. Известное местечко. Там такие дела творятся!
Ойген заговорщически кивнул, хотя понятия не имел, о чем речь.
Но она придет, сказал другой студент, свобода придет, несмотря ни на что.
Наверняка придет, подтвердил Ойген.
Безотлагательно и неизбежно, как ночной вор, сказал первый.
Теперь они знали, что у них есть что-то общее.
Через час они двинулись в путь. Как это делали все студенты, Ойген шел, взяв под руку одного из новых товарищей, а другой следовал за ними шагах в тридцати, чтобы никакому жандарму не пришло в голову задержать их. Ойген не понимал, как это можно так долго идти: всё новые улицы, новые перекрестки, да и количество людей, снующих вокруг них, тоже не уменьшается. Куда они все шли и как можно так жить?
Новый университет Гумбольдта, рассказывал студент, который шел с Ойгеном, самый лучший в мире, все организовано по высшему разряду, с самими знаменитыми профессорами страны. Государство боится его как огня.
Гумбольдт основал университет?
Старший Гумбольдт, пояснил студент. Тот, что порядочный. Не этот лизоблюд Фридриха, который проторчал всю войну в Париже. Старший брат публично призывал младшего к оружию, но тот сделал вид, что ему сейчас не до Отечества. А во время оккупации Берлина Наполеоном он велел повесить на дверях своего берлинского замка табличку, что грабителей просят не беспокоиться: владелец имущества — член Парижской академии. Отвратительно!
Улица круто пошла вверх, потом резко под уклон. Перед входом в дом стояло двое молодых людей, они спросили пароль.
Борьба и свобода!
Это был предыдущий пароль.
Подошел второй студент. Они оба пошептались.
Германия?
Давным-давно уже нет.
Немцы и свобода?
Тоже нет! Стоявшие на страже обменялись взглядами. И пропустили их. Они вошли.
Спустились по лестнице в подвальное помещение, пропахшее плесенью. На полу стояли ящики, в углу — составленные друг на друга бочки с вином. Оба студента скинули капюшоны, и обнажились черно-красные кокарды с золотыми прошивками — символ борьбы за свободу. Студенты открыли люк в полу. Узкая лесенка вела во второй, более глубокий подвал.
Шесть рядов стульев перед ветхой конторкой. На стенах — черно-красные вымпелы, уже собралось примерно двадцать студентов. У всех в руках палки, как у Ойгена, у некоторых на головах польские конфедератки, на других — обычные немецкие шляпы. Кое-кто в самодельных штанах свободного покроя и с широкими средневековыми поясами. Факелы на стенах отбрасывали пляшущие тени. Ойген сел, у него кружилась голова из-за духоты и от возбуждения.
Говорят, лихорадочно шептал чей-то голос, сам отец гимнастики придет.
Он или кто другой, такой как он, пока неизвестно, он ведь осел во Фрейбурге-на-Унструте, но похоже, что он ездит по стране инкогнито. Представить себе невозможно, если это действительно будет он сам. Сердце не выдержит, если увидишь его живьем.
Приходило все больше студентов, как правило, по двое и, как всегда, взяв один другого под руку; многие из них обсуждали тему, каков же сегодня пароль: судя по всему, его мало кто знал. И тут и там листали книги — кто томик стихов, а кто Немецкое гимнастическое искусство.
Тяжело ступая, вниз по лестнице спускался какой-то мужчина, и тут все стихло.
Мужчина был худощав, высок ростом, с лысиной и длинной седой бородой. И это оказался, что странным образом нисколько не удивило Ойгена, их сосед по столу в харчевне — тот, что накануне ввязался в спор с жандармом. Медленно, размахивая руками, он прошел к конторке. Там он выпрямился, подождал, пока какой-то студент дрожащей рукой, поскольку с первого раза не получилось, вновь и вновь пытался зажечь перед ним свечи на конторке.
Моего имени вам знать не надо! сказал он затем сухим, высоким голосом.
Кто-то из студентов сзади охнул. А в остальном все соблюдали тишину.
Бородач поднял руку, согнул ее в локте, показал на нее другой рукой и спросил, знает ли кто-нибудь, что это такое.
Все молчали, затаив дыхание. Тогда он сам сказал, что это: мышцы.
Вы — отважные, продолжил он после длительной паузы, вы — молодые, полные сил, вы должны стать физически еще сильнее! Он откашлялся. Ибо тому, кто хочет мыслить, и мыслить глубоко, затрагивая суть вещей и докапываясь до донышка, тому придется напрягать свое тело. Мышление без усилия мышц — слабо и вяло, как кисель, нечто в духе французов. Ребенок молится за Отечество, юноша мечтает о лучшем, а мужчина борется и страдает за это. Он наклонился, на мгновение замер, а потом ритмичными движениями закатал штанину. Видите? Он постучал кулаком по икроножной мышце. Упругая и сильная, готовая к кувыркам на перекладине, к подтягиванию на руках. Кто хочет, может пощупать. Он выпрямился и пристально смотрел несколько секунд на студентов, прежде чем закричать громовым голосом: Как крепка эта нога, так крепка должна быть и Германия!
Ойгену удалось оглядеться. Многие слушатели сидели открыв рты, у кого-то текли по лицу слезы, один студент, закрыв глаза, дрожал всем телом, его сосед кусал от возбуждения пальцы. Ойген поморгал. Воздух в помещении стал еще хуже, а игра теней от факелов на стенах рождала в нем ощущение, будто он часть огромной толпы. Он постарался подавить в себе поднимающиеся откуда-то изнутри рыдания.
Члены студенческого братства, буршеншафта, ни перед чем не должны сгибаться, сказал бородач. Лоб — другу, грудь — врагу. И народ угнетают не вражеские силы, а собственная слабость. Народ словно застегнут на все пуговицы. Он ударил себя ладонью в грудь. Ему нечем дышать, он не может свободно двигаться, не знает, где приземлиться со своей исконной волей и традиционной набожностью. Князья, французы и священники держали народ в своей власти, убаюкивали чужеземной изнеженностью в безмятежном младенческом сне. А буршеншафт — это сплоченность, целомудренная и строгая. Думать! Он сжал кулак и постучал себя по лбу. Думать, и чтобы никакой дьявол не смог разорвать священные узы исконного единства. Наконец-то это приведет к истинной немецкой вере и укрепит дух. Что это значит, братья? Он вытянул руки, медленно опустился на колени и снова выпрямился. Это значит — уметь владеть своим телом, тренировать его: мах, перемах, подтягивание на руках, соскок спиной вперед, пока не почувствуешь себя собранным, как пружина. А что мы видим сегодня? Да вот только что, тайно направляясь сюда, я стал свидетелем, как старик и студент, отец и сын, оба немцы, двое верных сограждан, подверглись нападкам со стороны жандармов, потому что не смогли предъявить им какие-то документы. Я решительно вмешался, как и полагается немцу, и, слава богу, одержал верх над приспешниками тирании. Ежедневно наталкиваешься на несправедливость, везде и повсюду. Кто должен этому противостоять, как не славные студенты, члены буршеншафта, отказавшиеся от пьянства и бабья и посвятившие себя физической закалке и силе, которые, как истинные поборники Германии, полны свежести и веры и при этом радостны и свободны! Французов прогнали, теперь очередь за монархами, их безбожный союз продержится недолго, философия должна урезонить действительность и прокатать ее через свои валки. Священный союз станет историей!