Изнанка мира
Шрифт:
Все пространство станции, кроме пятачка у лестницы, заполняла толпа. Многие, слишком многие потеряли родных в эти два дня. Люди были везде: они перекрывали проходы, забираясь на специально возведенные строительные леса, что тянулись вдоль стен и образовывали жилые ярусы, наподобие тех, капитальных, что на Комсомольской, толкались между палатками, почти срывая их с мест, и, конечно же, стенали, выли, причитали… мотали душу. Отнюдь не в торжественной тишине Красная ветка ждала начала официальной части прощания.
Руководство собралось на лестнице, заняв почти все ступени. Даже из Центра, не говоря уже о соседних станциях, приехали курьеры и
— Товарищи! Вы все знаете, что собрало нас здесь. Сегодня мы провожаем в последний путь наших братьев… жертв наглой, подлой, жестокой агрессии ганзейских захватчиков…
Молодая женщина рядом с Кириллом была убита горем. Она всхлипывала так истошно и громко, давясь насквозь промокшим от слез платком и пытаясь заглушить рыдания, что юноше пришлось отойти в сторону, иначе бы он завыл с нею вместе.
— …они все одинаково дороги нам, — продолжал Фёдор, — однако об одном из этих героев мне хотелось бы сказать особо. — Сомов оторвал глаза от бумажки и быстро обвел собравшихся взглядом. — Это Иван Зорин. Все вы его хорошо знали и любили. Иван был прекрасным человеком: верным товарищем… стойким, сильным партийцем… отважным воином… заботливым отцом… Жизнь его была непроста. Сам он недоедал, но делился, отдавая последние крохи своего хлеба… не давал погибнуть детям… Это был ответственный человек. Невозможно представить Партию РиК без Ивана Зорина, — Федор выдержал некоторую паузу и создалось впечатление, что ему тяжело говорить. — Зорин был и останется в наших сердцах настоящим приверженцем коммунистической идеи! Он верил! Верил в товарища Москвина… верил в Партию… верил в народ! «Ум, честь и совесть!» — вот что я всегда думал об Иване. Он ярко жил, красиво ушел… Мы его помним, и будем помнить всегда! — Федор поднял сжатый кулак, словно угрожая затаившимся врагам.
Стоящие за ним руководители театрально склонили головы. Кто-то даже вытер несуществующую слезу и, достав носовой платок, неестественно громко высморкался. Кирилла колотило, как в лихорадке.
«Как все наигранно… как гадко! Отец был таким… таким… таким… Отец МЕРТВ! Что теперь толку распинаться о его характере… заслугах? Как хорошо, что он этого не увидит… всего этого фальшивого официоза и лживых слов… „Красиво ушел“, разорванный осколками! Вам бы так… На самом деле, никому из вас и дела нет до отца… до его смерти… И до остальных тоже. Пришли сюда так… для проформы…»
Кто-то из высокого начальства снова высморкался.
«Лучше бы их просто закопали… — подумал юноша. — Без этого представления…»
Плохо скрываемый цинизм верхушки доводил Кирилла почти до судорог.
— Но он погиб… погиб с честью… с достоинством воина, защищавшего правое дело… — надгробная речь подходила к своему логическому концу. — Он осушил за нас горькую чашу! Постарался для общего блага даже в последние часы… сделал так, что врагов стало меньше… И самое главное, Иван помог скинуть предательский режим «Революционного фронта»… накормил голодающих… принес радость и достаток в северную часть Красной ветки, — Сомов еще раз покосился куда-то за плечо, где лежали тела погибших. — Мы никогда не забудем тебя, товарищ. Твое имя, Иван Зорин, уже вписано в учебники нашей истории… вписано кровью… Так что, спи спокойно, старый друг! Знай, мы тебя всегда помним… и скорбим… и мы
Сомов замолчал, сложил бумагу и сунул ее в карман. Это послужило знаком для солдат, выстроившихся в две шеренги у лестницы. Сняв автоматы с предохранителей, они дали в воздух три выстрела холостыми и уступили дорогу облаченным в «химзу» сталкерам. Похоронная команда принялась раскладывать трупы на носилки.
Народ зашумел. Прощание закончилось, и люди стали расходиться, почти насильно уводя тех, кто, захлебываясь слезами, не хотел покидать место прощания. Кирилл посмотрел в сторону руководства. Начальники спускались со ступеней импровизированной трибуны, проходя мимо, оживленно разговаривали и не удостаивали Зорина-младшего даже взглядом. Юноше сделалось противно до тошноты, и он решил присоединиться к сталкерам, когда его остановил Сомов.
— Зорин, — сказал он. — Я понимаю, это тяжело… Тебе хочется самому проводить отца…
Кирилл не поднимал взгляда.
— Его не вернешь… И сейчас у нас есть более важные, срочные дела, — на запястье начпартии мелькнули механические часы. — Война далеко не закончена. И не волнуйся…
— Что теперь? — перебил его Кирилл.
— …дочка Лыкова свободна… она… — запнувшись, произнес Сомов, а потом добавил торопливо: — Еще со вчерашнего вечера свободна. Я своих обещаний не забываю. Попросил ее остаться на Сталинской. Сам понимаешь, что сегодня ей тут лучше не показываться… Люди взбудоражены, а всем не объяснишь… — Федор снова замолчал, подбирая нужные слова. — Через два часа будет военный совет. На нем ты займешь место отца. — И быстрыми шагами отправился догонять ушедших гостей.
Юноша проводил Федора пустым невидящим взглядом, повернулся и побрел в свою палатку.
Беспросветность навалилась на Кирилла. Вокруг было полно народу, и это еще больше усиливало тоску одиночества, которая рвала душу. Люди, словно тени, сновали по своим делам. А вот ему теперь некуда, а главное, не к кому было идти, не для кого жить, не к чему стремиться… После смерти отца будто оборвалась сама жизнь…
Кирилл откинул полог и встал на пороге. Почти ничего не изменилось с того самого момента, когда три дня назад объявили тревогу и они с отцом двинулись на помощь Комсомольской. Все было на своих местах, но в пустоте палатки ощущался странный холод.
Юноша сел на стул, налил в стакан воды и сделал длинный, жадный глоток. Потом встал, подошел к раскладушке и лег лицом вниз, подложив ладони под подбородок. Но буквально через минуту, не найдя покоя, перевернулся.
Так паршиво Зорину не было еще никогда. Даже в лазарете, несмотря на сильную тошноту после контузии, он чувствовал себя лучше. Сейчас было неудобно все: сидеть… лежать… дышать… думать… Голода Кирилл не чувствовал и не мог заставить себя проглотить ни куска, хотя ничего не ел больше суток. Зато после бессонной ночи с чудовищным количеством спирта его постоянно мучила жажда.
— И что теперь? — проговорил он тихо, обводя глазами брезентовые стены своего жилья. — Что теперь?
Юноша вспомнил, как раньше приходил домой с ночного дежурства, а отец сидел за столом и перебирал какие-то бумаги… писал распоряжения… выдвигал, задвигал ящики тумбы. Зорин поднимал руку в пионерском приветствии и говорил: «Привет, па!». А тот поворачивался, смотрел на часы и всегда… всегда удивлялся, что уже утро…
Кирилл оторвал взгляд от стола и посмотрел на заставленные полки стеллажа.