Изнанка свободы
Шрифт:
Он тоже меня узнал. В суматохе праздника мы сумели перемолвиться парой фраз. На свою беду я спросила, как звучала данная им клятва.
И после не могла уснуть несколько ночей. Повторяла слова клятвы, проверяла себя — не ошиблась ли?
Не ошиблась.
Вспоминала Кейта — он был вежливым мальчиком, всегда приветствовал меня, называл «мисс» и улыбался чуть щербатой, милой улыбкой. Вспоминала его мать — рано постаревшую, усталую женщину. Она как-то обмолвилась, что из пяти ее сыновей выжил
…и белокосую девочку из дома напротив, с которой он ходил под ручку…
А потом я решилась.
Открыто бросить вызов княгине было страшно. Сердце замирало, и в желудке словно застыл морозный ком, когда я пришла к правительнице фэйри, чтобы потребовать свободы для малыша Кейта, воспользовавшись лазейкой в клятве. Пусть я не ее подданная, пусть миром фэйри правит не сила, но Закон, Долг и Предназначение, я знала — княгиня сможет уничтожить меня одним движением пальца. И даже получит от этого удовольствие.
А она пакостно улыбнулась и предложила мне работу.
Элвин
Этот остров я узнал издали и горько улыбнулся. Эмайн Аблах — проклятый и благословенный. Место, где я впервые убил, где победил своего врага, сошел с ума и укротил свою тень.
Место, где я вырос.
Оно было призвано стать нашей тюрьмой, если у богов все же получится уничтожить Чиннамасту. Сотворенные наспех из отверженных недочеловеков, мы не должны были покинуть его пределов.
Что же, порой боги тоже ошибаются.
Туманная пародия на Эмайн Аблах была обителью ночных кошмаров. Шевелящиеся, черные лапы деревьев, травы, подобные клубкам белесых извивающихся червей и цветы, похожие на разверстые раны, гнойная яма озера — я помнил его чистейшей голубой чашей.
Подсознание уродовало все.
Я шел и шел, узнавая и не узнавая места вокруг. Всматривался и не мог поверить, что являюсь творцом всего этого. Как бы плохо я не знал себя, каким циником ни был, я никогда не видел мир таким.
Проклятье, да я любил его! Всегда!
А потом дорога вывела к обгорелым развалинам деревни.
Здесь пахло все так же. Горьким дымом сгоревшего дерева и сладковатой вонью сгоревшего мяса. Черные остовы домов еще слегка тлели. Ветер швырнул мне в лицо горсть пепла и эхо криков ужаса — плачь, мольбы о помощи…
И я снова провалился в свой страх. Панический страх перед содеянным.
Первый порыв был сбежать. Снова.
— Нет!
Упав на колени, я вцепился пальцами в прогоревшую, дымную почву, готовый, если потребуется, когтями, зубами цепляться за изуродованную землю.
Я не побегу.
Плач и крики стали громче, жар от домов разгорался все сильнее, словно кто-то отматывал время назад, возвращая тот самый день и миг.
Пламя, от которого скручиваются волосы, краснеет кожа и обгорают ресницы.
— Привет, малыш Хаймлад. Поиграем?
Гайлс появился неслышно, как всегда. Выскользнул из-за горящего дома крадущейся звериной походкой, подошел ближе.
— Я убил тебя, — прошептал я. Слова царапали пересохшее горло горстями песка.
— Ага, убил, — кожа на его лице медленно обугливалась, рвалась и облетала, превращаясь в пепел. — Ты всех нас убил.
Он кивнул на выстроившийся за его спиной сонм мертвецов. Черноусый Лоренцо и ублюдки-разбойники, культисты, солдаты… Все, кого я заколол на дуэлях и в случайных схватках за свою бесконечно долгую жизнь.
И тридцать тысяч безликих воинов армии Фреццо в одинаковых мундирах
Я не сожалел о них. Избравший своим ремеслом смерть, должен быть готов к смерти.
— Был ли я неправ, указывая тебе твое место? — задумчиво спросил Гайлс, шевеля обгорелым, кровавым мясом на месте губ. — Был ли я большим злом?
— Еще спроси, заслуживал ли ты смерти, — я скривился. — Ты что же — голос совести? Никогда не подозревал в себе излишков тебя.
Он откинул голову и рассмеялся. Чистым, радостным смехом, который я запомнил слишком хорошо. По контрасту с кровавым ожогом лица это смотрелось жутковато.
— А ты всегда был умен, малыш Хаймлад. Все правильно. Здесь нет никого, кроме тебя. Значит я — это тоже ты.
— Пришел попрекать меня чужими смертями?
— Пришел спросить, зачем ты выжил.
— Не твое дело.
Оттого, что я все еще стоял на коленях, он был выше. Словно мне снова восемь, а ему двенадцать.
— Ответ неверный, — произнес Гайлс свою любимую фразу. И ударил.
Магией смерти. Чистой, честной болью.
…он любил повторять, что жизнь и смерть — есть одно. И засунуть в доказательство своих слов в свежую рану семечко какого-нибудь сорняка, чтобы заставить его прорасти сквозь чужую живую плоть тут же, на глазах толпы своих подпевал.
Еще большее удовольствие он получал, когда кто-то делал подобное по его указу.
Его ум был философским, размышления — глубокими, игры — изощренными, а издевательства — продуманными. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Никогда. И он редко доводил дело до смерти. Предпочитал унижения или увечья.
И даже садизм его был совсем не детским. Слишком искушенным, опирающимся на знание человеческой природы.
Мой крик растаял в воздухе, когда я упал лицом в пепел. Если в безвременье и было что-то настоящим, то только боль.
— Видишь ли, малыш Хаймлад, я — это ты. А значит это — наше общее дело. Зачем ты выжил там, где другие погибли? Для чего ты живешь?