Изнанка свободы
Шрифт:
С Джеффри иногда становилось приятно, но я знала, что показывать это — неправильно. Муж восхищался мной, почти боготворил. Считал чистым, небесным созданием, а разве таковым положено испытывать плотские желания?
— Еще как положено, сеньорита, — мурлычет Элвин мне на ухо, и, едва касаясь кожи пальцами, рисует спираль на животе. — Для чего нужен секс, как не чтобы получать удовольствие?
— Чтобы рожать детей.
— Нам это не грозит, так что продолжим предаваться разврату.
Его рука опускается ниже,
Он искушен в чувственных наслаждениях и не стесняется своих желаний. Должно быть, я порочна по натуре, потому что не вижу ничего оскорбительного в вожделении. Мне приятно ловить на себе жаждущий взгляд своего мужчины. Чувствую себя любимой и желанной.
Кажется, он знает мое тело лучше, чем я сама. Играет на нем, словно музыкант — ласково, изобретательно, бесстыже — и одновременно нашептывает на ухо возмутительные, но возбуждающие непристойности. И становится необычайно довольным, когда я перестаю сдерживаться, когда мои стоны и крики разносятся по комнате.
Я люблю прикасаться к нему. Прижиматься — кожа к коже, никакой одежды, никаких сорочек, никаких преград. Покрывать поцелуями, скользить ладонями по широким плечам, торсу, гладить мускулы, спускаясь к низу живота…
Первый раз, наткнувшись на возбужденную плоть, я ужасно смутилась и отдернула руку, чем очень насмешила своего любовника.
— Погладь его. Он не кусается.
— Вот еще! — буркнула я. От стыда хотелось провалиться сквозь землю. И как назло было совсем светло, так что Элвин отлично видел мои пунцовые щеки и уши.
Так застеснялась, что даже попробовала сбежать из постели, но он, конечно, не дал мне этого сделать. Держал, пока я вяло вырывалась, а потом поцеловал. Ух, как поцеловал.
— Не хочешь — не надо. В другой раз.
Я зажмурилась и прошептала «Хочу», потому что и правда хотела. Интересно же! Неловко, стыдно, но интересно.
Так, зажмурившись, и слушала его насмешливые объяснения, когда он направлял меня, положив пальцы поверх моих. Открыла глаза, только когда его голос дрогнул и прервался. И, заглянув в расширенные зрачки, вдруг ощутила власть над своим мужчиной и странную гордость.
В ту первую ночь, как он и обещал, мы не спали почти до утра. Любили друг друга, говорили и снова любили — до изнеможения.
Как оказалось, кроме любви в постели можно еще болтать и дурачится. И спать обнаженными, в обнимку очень приятно, пусть и жарко. Еще приятнее просыпаться утром от поцелуев. И принимать вместе ванную…
И еще столько всяких милых, неправильных вещей, которые можно делать вместе, и которые Джеффри не позволял себе, потому что слишком уважал меня.
Как любит говорить Элвин, к грискам такое уважение.
Немного обидно, что лишь в постели мы становимся действительно близки. Только там спадают все маски, и я чувствую, что он по-настоящему
В остальное время он держит дистанцию. Никогда не говорит о своих чувствах. Часами запирается в библиотеке или лаборатории, чтобы сидеть там с гримуарами, или ходит мрачный, погруженный в себя.
Он хочет снова стать магом. Все равно, что заново научиться ходить после того, как тебе сломали спину.
Бывает, у него что-то получается. Тогда он становится весел и сам ищет моей компании. Обижается, как ребенок, если оказывается, что у меня уже есть другие обязательства. Рассердиться бы на этот его эгоизм, но я не могу. Мне слишком нравится, когда он становится таким очаровательно-нахальным.
Но как бы я ни таяла под его взглядом, я помню, что поддаваться на уговоры — нельзя. Он из тех, кто плохо умеет останавливаться, почуяв слабину. Уступишь дюйм, отхватит фут и потребует еще.
Жаль, что в нем так много глупой гордости. Я хочу поддержать своего мужчину. Знаю, что ему очень тяжело. Иметь столь много и все утратить в одночасье…
Но помощь нельзя навязывать, а Элвин не спешит просить о ней. Может, боится, что я стану его жалеть?
Он ненавидит жалость.
Что же: если ему важно пройти этот путь в одиночестве, пусть будет так.
Элвин
Раньше меня порой занимал вопрос — стою ли я хоть чего-то без своей тени. Но никогда не думал, что ответ на него станет настолько жизненно-важным.
Лишиться могущества, стать калекой — это было не просто тяжело. Скромное «тяжело» и в малой степени не передает того мучительного, унизительного контраста, что я ощущал постоянно.
Я сказал себе: левая рука — это еще не весь я. И, если утратив магию, я впаду в ничтожество, значит, и был ничтожеством, обладая ею.
Звучит неплохо, не так ли? Даже оптимистично. Этакий штандарт, прибитый к древку гвоздями. В реальности я бродил по краю ямы, и порой только присутствие Франчески рядом удерживало от того, чтобы рухнуть в отчаяние.
Нет, я не ныл — презираю нытиков. Мы вообще больше не говорили на эту тему. Просто присутствие сеньориты придавало сил. Ее теплый взгляд и абсолютная вера в меня поддерживали лучше любых слов.
Порой, я впадал в самоуничижение, и приятель-Гайлс начинал нашептывать на ухо скверные мысли. Зачем ей калека, неспособный толком защитить даже самого себя, не говоря уже о женщине рядом? Вопреки всем заверениям Франчески, я начинал подозревать ее в жалости, этаком снисходительном желании позаботиться об убогом, чтобы потом восхищаться собственным милосердием.
В такие минуты меня корежило от ярости, и я с трудом удерживался, чтобы не порвать с сеньоритой навсегда.
Одно дело, когда ты сам превращаешься в презренного страдальца. И совсем другое, когда тебя превращают в него без твоего ведома.