Изнанка
Шрифт:
– Эй. Тебя Андрей зовут? Все уже ушли.
Он вскочил, потер лицо. Капля стояла совсем близко и смотрела на него снизу вверх. Ее глаза были цвета вываренных почти до белизны голубых джинсов; от нее пахло корицей, земляничным мылом и как будто нафталином, как в мамином гардеробе. На ней все еще были те самые штаны. Андрей опустился на табуретку, медленно провел ладонями по Каплиным ногам – от бедер до колен и обратно. Закрыл глаза. Снова пробежался пальцами. Бархат. Шелк. Кружево. Бисер. Теплая кожа. Запрокинутая голова. Учащенное дыхание. Влажные тела на несвежей постели.
Он застрял там
Это произошло как-то само собой. Будто кто-то решил, что Андрею можно дать передышку. Будто кто-то знал, как он устал нажимать на кнопки чужих звонков, слушать звучные переливы и рвущий тишину звонкий треск (у Вальки был именно такой звонок, занозистый, как неструганая доска). Будто кого-то так же, как Андрея, оскорбляла необходимость просить об одолжении – если не словами, так действиями.
Он задержался у Капли до следующей ночи, потом еще на сутки. После они сходили на какой-то показ, и вечером, когда все участники очередной пьянки разошлись по домам, он снова остался. Они ели, пили вино и чай, выходили из квартиры и возвращались, ложились в постель и вставали из нее. На кривом гвозде, вбитом прямо в стену у входной двери, висело два комплекта ключей, и Андрей однажды автоматически сунул его в карман. И этот факт, и само присутствие Андрея Капля принимала как растения – изменение погоды: без удивления, сопротивления, радости или печали.
Через неделю после того, как Андрей перевез к Капле свои немногочисленные пожитки, она ушла из дома на целый день, а вечером вернулась не одна. Когда Андрей вышел в прихожую, там стояла девочка в зеленом болоньевом пальто и коричневой шапке с раздерганным помпоном. Капля уже разделась и, уходя в ванную, равнодушно сказала:
– Это Фло. А это Андрей. Я в душ.
Андрей не понимал, что ему делать. Помочь девочке раздеться? Покормить ее? Что вообще делают с детьми? Он растерялся настолько, что даже не поздоровался.
Фло тоже молчала. Стояла и смотрела на Андрея, чуть мимо него, как будто за его спину – ему даже захотелось повернуться и проверить.
В ванной зашумела вода, голая Капля высунулась из-за двери:
– Не стой тут. Раздевайся, руки помоешь на кухне. В холодильнике… Ну, найди там что-нибудь. А потом спать. Давай-давай. – Тон ровный и холодный, как неподключенный утюг.
О том, что у Капли есть дочь, догадаться заранее было почти невозможно. Потом, специально приглядываясь, Андрей заметил в ванной бутылку с детским шампунем, а на галошнице – маленькие тапочки. В меньшей комнате, которая по факту оказалась детской, стояла в углу коробка из-под обуви с десятком тоненьких книжечек, полосатым мячом и голой растрепанной куклой. Еще позже он узнал, что у Фло есть собственная полка в гардеробе.
Но в целом обстановка детской ничем не отличалась от антуража остальной квартиры: мебель времен кубинской революции; продавленные диваны – навечно разложенные, застеленные линялыми вязаными пледами из секонд-хенда. На вытертом линолеуме повсюду лежали ковры и коврики, до того шершавые на ощупь и пыльные на вид, что Андрей, наступив на них босыми ступнями, каждый раз боролся с желанием вымыть ноги.
Эти ковры цвета лежалой говядины, незадернутые шторы, похожие на тощих висельников,
«На выход» она могла собираться часами: полчаса плескалась под душем, сушила и укладывала волосы, раскладывала на диване свою одежду и ходила вдоль радужного строя, прикидывая сочетания, приглядываясь и даже принюхиваясь. Среди людей была яркой, порою вызывающей; громко смеялась, закидывая голову назад и поднимая ко лбу руки с полусогнутыми пальцами, будто сведенными судорогой.
Дома она вместе с нарядной одеждой снимала оживление, блеск, желание нравиться. Ходила в трениках и растянутых майках, часами лежала на диване с альбомом, рисовала длинные фигуры, закутанные с ног до головы в разноцветное тряпье, одетые в юбки из воздушных шаров, цветов или перьев.
Из еды больше всего любила сыр, несладкую соломку и яблоки – с последними у Капли были особенные отношения, похожие на ритуальные. Яблок она покупала минимум килограмма по три и всегда трех цветов: красные, зеленые и желтые. Способная без колебаний сунуть в рот упавший на пол кусок хлеба, даже не сдув с него пыль, яблоки она тщательно мыла и вытирала. А после, сложив блестящие плоды в таз, ходила с ним по квартире и раскладывала во все свободные емкости, на все незанятые поверхности; иногда сворачивала из полотенец и тряпок гнезда и туда тоже укладывала яблочный «светофор».
Ела их везде, хрустко вгрызаясь в сочную мякоть и обычно не оставляя от яблок ничего, кроме плодоножки. Их Андрей потом находил везде, даже в постели.
Его это раздражало. Иногда, устав от пыльной затхлости квартиры, он устраивал косметическую уборку (на капитальную не хватало ни времени, ни сил, ни имеющихся у него прав постояльца). Сметал с тумбочек пыль и яблочные хвостики, менял постельное белье, чистил ковры истошно орущим пылесосом «Буран», похожим одновременно на космический шлем и шар для боулинга.
– Откуда у тебя этот агрегат? – спросил как-то Андрей, оглохший от хриплых завываний, и с раздражением швырнул на пол шланг, напоминающий пупырчатого удава. – Он старше нас обоих, вместе взятых.
Капля, сидевшая с ногами на диване, взглянула на него с рассеянным удивлением, махнула рукой, в которой каким-то чудом удерживала огромное яблоко, пурпурное с фиолетовым отливом:
– Он всегда тут был. – Она перелистнула страницу глянцевого журнала и снова надолго замолчала.
Охотнику за чужими секретами жизнь с Каплей не сулила богатой добычи, но тем интересней казалась задача. Андрей добывал информацию по крупицам: из разговоров Капли с другими людьми, из ее оговорок, из документов, найденных в серванте.
Вот она со знанием дела поддержала разговор о небольшом городке в дальнем Подмосковье. С неожиданной злостью высказалась о чьих-то родителях, не дающих взрослым детям спокойно жить собственной жизнью, но тут же с кривой усмешкой заметила, что этих сволочей можно использовать и таким образом отомстить. С пылом защищала право женщины распоряжаться собственным телом и ядовито высмеивала экзальтированную неофитку, которая продвигала мысль о греховности не только абортов, но и противозачаточных пилюль.