Изобретение зла
Шрифт:
– Алло? Виктор Палыч? Это Федькин, дежурный по моргу. Вы оперировали сегодня некоего Светло-зеленого? А вы делали запись в карточку? Что? Да, конечно, умер. Конечно, приезжайте. Скажите, а вы четко написали фамилию? Может быть, что-то с авторучкой? Не помните? Ну приезжайте.
Ожидая врача, он продолжал изучать документы. Все записи были нечетки и некоторые почти не читались. Фамилия стала почти незаметна. Федькину казалось, что раньше фамилия читалась четче. Если бы её написали так с самого начала, то я бы просто не разобрал -
В поисках объяснения Федькин подошел к телу, открыл его и перевернул. Тело оказалось очень легким и Федькин не поленился его отнести на весы. Очень странно
– такой большой и всего лишь двадцать шесть килограмм. Не может быть. Худой, конечно. Одна кожа и кости. А череп как обтянут кожей! Как папиросной бумагой. И совсем лысый. Сколько дней они его не кормили? Ну не на того попали, я все узнаю, все! Вернувшись к столу, он увидел, что фамилия в бумагах совсем исчезла.
На месте фамилии зияло пустое место. Федькин помнил, что фамилия была необычной и состояла не менее чем из десяти букв, но ни одну букву он вспомнить не мог.
Фамилия оказалась стерта не только из бумаг, но из его памяти. А без четверти два появился доктор Мединцев.
Доктор сразу же прошел к телу и посмотрел на светло-зеленую бирку.
– Вы что, не пишете на бирках фамилию? Только номер?
– Пишем, - ответил Федькин, - но здесь случай исключительный.
– Что значит исключительный?
– Я не был уверен в достоверности фамилии, поэтому решил не писать до вашего прихода. Документ все-таки, мы все бирки сдаем под отчет. А потом оказалось, что фамилию стерли.
– Как это стерли?
– Посмотрите сами. Это вы писали?
– Да, почерк мой. Я писал ещё сегодня вечером. Закончилась ампула и мне пришлось взять зеленую.
– Вы вносили фамилию?
– Конечно.
– Тогда где же она?
Доктор Мединцев задумался.
– Сюда кто-нибудь входил?
– Никто, кроме вас.
– Не понимаю.
– Тогда, может быть, вы помните фамилию?
– Нет, не помню. Помню, что она легко запоминалась.
– Как же вы её забыли?
– А вы?
– И я забыл. Очень странно.
– Может быть, я посмотрю на него и вспомню?
– предположил доктор.
Мединцев отвернул простыню. Простыня уже почти потеряла свой необычный зеленый оттенок.
– Нет, это не может быть он!
– удивился доктор.
– Я оперировал пухленького подростка. И он не был лыс!
– Пухленького?
– спросил Федькин и подумал, что кого-нибудь он обязательно выведет на чистую воду сегодня.
– Пухленького? Посмотрите, что вы с ним сделали!
Я его взвешивал, в нем было всего двадцать шесть килограмм.
– Не может быть, - сказал Мединцев.
– Хотя он маленького роста. Но ведь он не был маленького роста. Но разрез мой. Это я его оперировал. Двадцать шесть - не может быть.
Федькин
– У вас весы неправильные!
– сказал доктор.
– Не воздухом же он надут, в конце концов!
– Может быть и неправильные. Но тогда я неправильно заполнил карту,
Федькин поискал глазами заполненную карту, но не нашел. Документов со столика также исчезли.
– Я все понял, - сказал Федькин, - это же вы его до такого довели! Вы специально пришли, чтобы стащить документы и уничтожить. А Федькин потом отвечай! Выкладывай из карманов!
– Что выкладывать?
Действительно, что?
– подумал Мединцев.
– О чем мы говорим?
Он потерял нить беседы. Чтобы вспомнить, он вернулся на прежнее место, к весам. Смутно он помнил, что только что на весах лежало тело. Теперь тела не было. А было ли оно вообще? Документы тоже исчезли. Простыня стала белой, а зеленая бирка просто стала обычной алюминиевой. К двум часам этой странной ночи
Светоло-зеленого стерли окончательно.
Но он стерся не только в памяти Федькина и Мединцева. Друзья по палате забыли его, старые школьные и дворовые друзья забыли тоже. В конторе по месту жительства исчезла карта жильца и все номера в списках будущих избирателей, составленных Партией Труда, сместились на единицу. Всю эту ночь ответственные работники различных бюро слышали странный шелест в своих бумагах, некоторые листки сами собою меняли цифры отчетности, а некоторые листки вовсе исчезали.
Двухкомнатная квартира, выданная семье Светло-зеленных поползла и превратилась в однокомнатную, выданную одинокой женщине. Мать Светло-зеленого за несколько часов похудела вдвое и превратилась в иссохшую старую деву. Собака
Светло-зеленого, дряхлый и преданный мопс, забыла, что у неё был хозяин, проснулась и зывыла от тоски. Семьдесят фотографий распались в мелкую пыль, а две магнитофонных записи оказались размагниченными.
Теперь он стерт окончательно - почти. Оставалась память ещё одного человека, но эта память была необычной.
24
Моя память необычна. Я отношусь к тем редким людям, которые не забывают ничего. Любую мелочь из прошлого я помню неискаженной. Я помню себя в тысячах других лиц, которые с каждым днем погружения в прошлое становятся все моложе и глупее - будто тысячи тончайших матрешек вставлены друг в друга. Я помню все.
Каждая подробность сохраняет в памяти свой блеск и свежесть, неискаженная слоями прошедших лет. Память была и есть моим единственным невероятным талантом. Моя память устроена иначе, чем память любого другого человека. Взглянув на страницу телефонного справочника, я могу вспомнить любой из номеров. Я помню себя, начиная с возраста в несколько месяцев. Если я смотрел футбольный матч, даже невнимательно, я могу закрыть глаза и прокрутить его в сознании, как кинопленку.