Изольда Великолепная
Шрифт:
А море шумело рядом. Его голос перекрывал далекое эхо города. И ветер обнял меня, растрепал колючей лапой волосы. Он нес запах соли, и йода, и еще рыбы, смолы, немного – прели – всего того, чем полны берега. Но вышли мы не на берег – на каменный козырек, выступавший из горы.
– Не бойся, – сказал Урфин. Кому? Мне? Тиссе?
Я не боюсь. Я люблю море, а оно отвечает мне. Синь, куда ни глянь – синь. И белые чайки сливаются с небом. Выше чаек – безе облаков. И тянет подойти к самому краю.
Тисса отступает. Ей страшно,
Пускай. Я уверена, что море не причинит мне вреда.
Отсюда виден и город – вьется лента стены, открываясь пристаням. Между ними и кораблями снуют лодки. От берега они идут пустые и быстро, облепляя длинные борта судов. Назад же ползут, придавленные весом груза.
– Тебя не любят, потому что ты маг? – Я села на край козырька, а Урфин остался стоять. Его тень сползала на скалы… этакий сказочный великан.
– И поэтому тоже. Но я не маг. Гильдия меня не признала. Я слишком стар, чтобы учиться в Хаоте. И слишком привязан к этому миру.
Сказал, как мне почудилось, с грустью.
– Поэтому моя сила – неразменный золотой, – продолжил Урфин. – Я сумел вытащить тебя, но вряд ли смогу зажечь свечу. Или вызвать дождь… ураган вот – это пожалуйста. Чуму. А остановить вряд ли получится.
Чуму, значит. Они тут все, как посмотрю, массового поражения.
Помнится, леди Лоу так его и назвала – Чума.
Очаровательно. Есть лорд Война, лорд Чума, осталось отыскать Смерть с Гладом и будет полный комплект.
– Мысли ты не читаешь? – на всякий случай уточнила я, а то кто этих магов, пусть и недипломированных, разберет. И вообще, Эйнштейна тоже из университета исключили. А он потом теорию относительности создал.
– Не читаю. Иллюзий не создаю. По воздуху не перемещаюсь. Предметы не зачаровываю. С проклятиями у меня тоже не ладится.
Ясно. С Эйнштейном я поторопилась.
– С другой стороны, в стране слепых и одноглазый – король. Магам запрещено здесь находиться.
И почему меня это не удивляет? Но ответа на интересовавший меня вопрос я так и не получила.
– Они тебя боятся?
– И боятся тоже. – Урфин опустился на песок, сидел он по-турецки скрестив ноги и накрыв ладонями колени. – Но скорее презирают. Я думал, что ты догадалась. Я – раб. Вернее, был когда-то. Давно, но это не важно, как давно. Двадцать лет. Тридцать. Сто тридцать. Не они, но их дети и внуки будут помнить, что тан Атли не тан, а раб, которому дали свободу. Это здесь не принято.
Раб? Он – раб? Вот этот уверенный в себе тип – раб? Пусть бывший, но я представить себе не могу Урфина в ошейнике, который ко всему надо носить напоказ. А не потому ли его так раздражал воротник?
– Замечательный здешний обычай – дарить ребенку друга. Года в три разница неощутима. Если трещина и есть, то она не мешает жить. Но чем дальше, тем шире трещина. И годам
– Чего?
– Своего места в мире. Быть рядом. Держаться в тени. Помогать всегда и во всем. Служить. Такому рабу доверяют любые тайны. А он не способен предать. Есть особые ритуалы, которые гарантируют верность.
Понятно. О правах человека здесь и слыхом не слыхивали.
– Кайя дал мне свободу. – Урфин подпер подбородок кулаком. – И титул. И власть. И богатство. И все, что у меня есть, принадлежит ему.
– Потому что ты… тебя…
– Нет, Иза, «тенью» меня не сделали. Но Кайя – единственный человек, который держит меня в этом мире. И ради него я готов на все.
Речь Урфина прервал громкий звук, донесшийся со стороны моря. Крик? Раскат грома? Голос оборванной струны и эхо колокола. Мелодия осколков стекла, которые рассыпаются под ударами молний. Огромная тень скользнула с небес.
– Погоди секунду. – Урфин выудил из-под полы тростниковую дудочку. Приложив к губам, он заиграл, но я не услышала ни звука. Зато тот, кто скользил над облаками, похоже, обладал куда более чутким слухом. Он ответил, и на сей раз голос исполина отразился от скал. Он пронизывал меня, но это было… странно. Всего-навсего странно.
Оборванную мелодию подхватил целый хор.
– Смотри, – Урфин поднял руку, – странствующий паладин.
Больше всего это походило на помесь кита и дирижабля. Исполин скользил меж облаков, и тело его заслоняло солнечный свет. Отраженный от кожи, тот становился лиловым, зеленым, красным. На моих ладонях распускалась радуга. А паладин подбирался ближе.
Непостижимо огромный.
И такой изящный.
– И его свита… крылатки.
Быстрые дельфиньи тени скользили в облаках, они ныряли и выныривали, касаясь друг друга лопастями плавников, вертелись в быстром танце, поднимаясь к самому солнцу, чтобы соскользнуть с луча. Вниз и к морю и снова вверх.
– Они не трогают людей, если люди не трогают их.
Паладин подошел еще ближе, позволяя разглядеть себя. Его шкура сверкала на солнце. На спине она была темная, а к животу светлела до молочно-белого, жемчужного. Тяжелая китовья голова с трудом поворачивалась то влево, то вправо, и длинные усы, окаймлявшие пасть, трепетали.
– Они ловят малейшие токи воздуха, – объяснил Урфин, протягивая открытую ладонь. Их с паладином разделяли считаные метры, но я вдруг поняла – зверь не решится подойти ближе.
Жаль, мне хотелось бы прикоснуться.
– Питаются они белой пядью. Это мошки, рои которых носит воздушными течениями.
У паладина человечьи глаза. И я отражалась в черных зрачках и в золотой радужке, как отражался Урфин, берег и далекое море. А потом паладин ушел. Он взмахнул не то еще плавниками, не то уже крыльями, и ветер едва не сбил меня с ног. Каждый взмах уносил его дальше и дальше.