Изумленный капитан
Шрифт:
А за дощатой перегородкой тяжело ворочалась на своих необъятных перинах проснувшаяся хозяйка.
Лейзер достал с полицы мешочек с тфилин [12] и стал тоже молиться. Когда прочитали «брохас» (утренняя молитва), Лейзер, захватив ведра, побежал за водой: тучная, коротконогая Сося-Бася, жена Боруха, стряпавшая у печки, уже несколько минут тому назад со звоном поставила на лавку пустые ведра, давая этим знать, что нет воды.
Лейзер принес воды, наколол дров и только хотел присесть отдохнуть и послушать,
12
Тфилин – принадлежность для молитвы.
– Варт! Варт! [13]
И затем:
– Лейзер, возьми ты ее от моей головы!
Лейзер побежал к темной каморке, где стояли бочки с вином и полпивом и где хранились разные съестные припасы.
Сося-Бася в темноте, наощупь, доставала что-то в каморке, а четырехлетняя Фейга, кудрявая как барашек, хныкала на пороге: ей хотелось пойти за матерью, но она боялась темноты.
Лейзер подхватил на руки плачущую Фейгу и унес ее на двор, где работник Печкуров поил лошадей.
13
Варт (евр.) – погоди.
Фейга разошлась вовсю – она сползала с колен Лейзера, упрямо била ногами по земле и кричала: «Я хочу к маме», не желая сегодня смотреть на лошадей.
Печкуров пообещал ей, что прокатит на лошадке, но Фейга и слушать не хотела – она кричала, вырываясь из худых, поросших рыжим волосом веснущатых рук Лейзера.
Тогда Лейзер пустил в ход последнее средство – предложил рассказать сказку.
Фейга сразу успокоилась. Слезы еще стояли в ее глазах, но глаза уже глядели весело.
Лейзер, растягивая слова и покачиваясь из стороны в сторону начал:
– «Жили-были раввин и раввинша. И не было у них детей. И раввин стал в один угол, а раввинша в другой и молились…»
Но Фейге не суждено было дослушать сказку до конца: из-за лохматой головы Лейзера, прикрытой замусоленной ермолкой, протянулись пухлые руки матери:
– Ступай кушать! Потом дослушаешь!
И Сося-Бася унесла Фейгу в хату.
Лейзер остался сидеть на пороге. Он знал, что пока не позавтракает сам реб Борух с семьей, хозяйка не позовет к столу ни его, ни Печкурова. Лейзер сидел, щурясь на солнце и напевая какую-то песню.
– Ну что ж ты, Лейзер, не идешь с гостем снедать? – спросил, улыбаясь, Печкуров, напоивший лошадей и теперь подмазывавший телегу. – Тебе надо больше есть – гляди, какой ты худой!
– А что за польза от тучного тела? В Талмуде ведь сказано: оно все равно достанется червям.
Печкуров рассмеялся.
– Ох, как погляжу я, не голодный человек писал этот самый Талмуд!
Лейзер криво усмехнулся, но ничего не ответил.
Стояло самое горячее время – жниво, – и в корчме было пусто. Только роем
Сося-Бася, разомлевшая от июльской жары, сидела в тени хаты на скамейке, расставив короткие, толстые ноги и сдвинув на затылок (благо на улице ни человека!) душный парик. Бритую голову приятно освежал из-за угла чуть слышный сквознячок.
Дети – младшая Фейга, набегавшаяся с утра, и восемнадцатилетний Вульф, которого отец только утром сменил в таможне, – спали на холодке, в сарае.
Сося-Бася сидела, подремывая.
Ее дрему разбудили чьи-то шаги – кто-то почти бежал к корчме.
Сося-Бася с неудовольствием надвинула на голову парик, ждала, кто же это.
Путаясь в длинных полах старого парусинового сюртука, к корчме подбежал вспотевший Лейзер.
– Что такое случилось? Что ты бежишь, будто за тобой гонятся сто собак? – спросила Сося-Бася.
Лейзер не мог отдышаться.
– Реб Борух послал меня. Он едет сейчас с каким-то меюхесом [14] в Смоленск! Вульфу надо итти в таможню!
Сося-Бася ничего не сказала, только поджала губы и, опираясь руками о тучные колени, встала и пошла будить сына.
А Лейзер сел на скамейку и, отвязав полотенце, которым был подпоясан сюртук, вытирал вспотевшее лицо.
14
Меюхес – аристократ.
– Ну какой же там меюхес? Откуда он взялся? – спросила более мягко Сося-Бася, возвращаясь к хате.
– Он приехал из Полыни.
– С товарами?
– Нет, при нем один сундук. Он – золотарных дел мастер, Леви Липман.
– Так он еврей?
– Да, но какой еврей! Как он одет!
Лейзер, зажмурив глаза, покачал от восхищения головой.
– Я видел, как лет пятнадцать тому назад в Могилеве был царь Петр, когда евреи принесли царю живого осетра на полтора пуда. Так Липман одет не хуже царских министров.
– Что у него, такой красивый жупан?
Лейзер усмехнулся.
– Жупан. Ха! У него не жупан, а кафтан с золотыми пуговицами. Если б мне одни пуговицы с его кафтана, я бы, ей-богу, каждую субботу надевал бы чистую рубаху!
– Как пуговицы? – удивилась Сося-Бася. – Ты же говоришь, что он еврей!
– Да, Липман – еврей, но он не носит этих застежек, как мы, а пуговицы. И его щеки гладки как моя ладонь! – добавил без восторга Лейзер.
Сося-Бася разочарованно плюнула:
– Паскудство он, а не еврей, если так!
И хотела отойти прочь, чтобы не слушать больше об этом вольнодумце.
– Ша, ша, вот он сам, – зашикал Лейзер, вскакивая со скамейки и глядя на улицу.
Сося-Бася повернула голову.
В их коляске, рядом с ее Борухом, заросшим до самых глаз черным волосом, сидел в треугольной щегольской шляпе бритый, розовощекий господин. Из-под дорожного балахона, накинутого на плечи от пыли, виднелся фиолетовый (чорт его знает, может, даже из атласа!) нарядный кафтан с золотыми пуговицами.
По-всегдашнему невозмутимый Борух что-то неспеша рассказывал Липману, кивая на корчму.