Изумленный капитан
Шрифт:
– Вот, вот – Анимаису! Пусть бы здесь что-либо спели.
– Отчего же, я сейчас, – сказала мать Гликерия, вылезая из-за стола.
Она вышла в коридор и сказала рябой послушнице, которая в ожидании приказаний стояла у двери.
Не прошло и нескольких минут, как за дверью послышалось:
– Во имя отца…
– Ами-инь! – возгласил подвыпивший князь Масальский.
В келью, робея и выпирая друг друга вперед, вошли две крылошанки – миловидная головщица Аграфена и высокая светловолосая Анимаиса.
Они стали у порога, не смея войти дальше.
Масальский
– Садитесь, поешьте!
– Премного благодарствуем, мы только что из трапезной – сказала головщика.
– Что вы ели – кашу да овсяный кисель! От этого и голоса не подашь. Съешьте-ка лучше стерлядочки! – потчевал Масальский.
Крылошанки отказывались.
– Ешьте – я ваш игумен! Я вам: велю. Ешьте! – настойчиво говорил Масальский.
– Ешьте, девки, не бойтесь! – едва сдерживая икоту, говорила захмелевшая мать Гликерия. – Да раньше выпейте по чарке, нате!
Общими усилиями крылошанок заставили выпить и поесть.
– Ну вот теперь спойте что-нибудь, – сказала чашница.
– Что петь, мать Гликерия, – спросила головщица, – стихири или, может быть, канон пасхальный?
– Какое там стихири! Пойте мирское!
Крылошанки испуганно переглянулись.
– Мирские песни нельзя петь: грешно, – сказала серьезно Анимаиса.
– Я тебе прощаю, понимаешь! Я – игумен. Я прощаю! Пойте! – кричал Масальский. – Пойте, а не то – муку сеять пошлю! – стукнул он кулаком по столу и востренькие глазки его сузились.
Крылошанки робко запели:
„Я вечор молода во пиру была,Ни у батюшки, ни у матушки,Я была в гостях у мила дружка,У мила дружка, у сердешнова...”Масальский сидел, уронив голову на руки, слушал. Потом вдруг выскочил из-за стола так, что попадали чарки, достаканы.
– Девки, жарь плясовую! – скомандовал он.
Анимаиса поперхнулась, а головщица, не смущаясь, завела:
– Ах, барыня, барыня…Князь Масальский пошел по келье, звеня шпорами.
– Эх, чорт, жалко – балалайки нет! – кричал он.
Возницын глядел с удовольствием – Масальский всегда хорошо плясал.
– Ну, что сидишь, Гликерия?! – крикнул Масальский, идя с каблука на носок.
Черноглазая чашница улыбалась, вопросительно поглядывая на Возницына. Ей, видимо, давно уже не сиделось на месте.
– Помогите игумену! – сказал Возницын.
– Э, бог простит! – махнула рукой Гликерия. – Девки, сыпь веселее!
И, выхватив из кармана платок, она павой поплыла вокруг игумена. Глаза ее стали молодыми и задорными. Она вот-вот приближалась к нему, лукаво поводя плечами, обжигала взглядом и ловко уходила в сторону.
А Масальский легко шел за ней вприсядку. Его косичка, оплетенная черной шелковой лентой, смешно дрыгала на спине в такт танца. Масальский щелкал пальцами по белым штиблетам, звенел шпорами, стучал каблуками.
Лампадки
Масальский, то и дело меняя коленца, без устали вертелся волчкам по келье. Мать Гликерия едва увертывалась от него. Пот катился с нее градом. Наконец она не выдержала: ускользнув от наседавшего на нее неутомимого игумена, она шмыгнула боком в открытую дверь второй игуменской кельи.
– Ох, не могу! Ох! – слышался ее голос.
Масальский так и вкатился присядкой следом за ней в темную келью.
Крылошанки, точно по уговору, порхнули за дверь.
Возницын улыбнулся – время было уходить и ему, но из кельи тотчас же выскочил потный игумен.
– А где ж они? Убежали? Я их!..
Он широко распахнул дверь и выбежал в длинный, полутемный монастырский коридор.
IV
У Софьи целый день ушел на хлопоты – она ходила на Арбат за своими вещами, оставленными у Мишуковых, затем пошла разыскивать дом Шереметьевых, который она смутно помнила с детства.
Надо было подумать о там, как жить дальше – долго оставаться в Вознесенском монастыре Софье не хотелось, тем более при таком игумене.
Осторожно, не называя себя, Софья разузнала у графской челяди, что граф и графиня в прошлом, 732 году, выехали вслед за двором в Питербурх.
Софья вернулась в Вознесенский монастырь вечером. Когда она пришла в трапезную, судомойки, гремя оловянными чашками, собирали со столов грязную посуду.
Софья пристроилась на краю стола, быстро поужинала и пошла к себе в келью.
Войдя в полутемный монастырский коридор, она услышала пение. Два молодых женских голоса стройно пели: «Я вечор молода во пиру была…» Пение доносилось с того конца коридора, где жила игуменья.
– Вот до чего дошло: у самой игуменской кельи чернички мирские песни распевают, – подумала Софья, проходя к себе.
Спать Софье еще не хотелось. Она намеревалась побеседовать со своей веселой сожительницей, сестрой Капитолиной, которая занимала вторую, смежную келью.
Но в келье Капитолины было тихо. Софья приоткрыла дверь и при слабом свете лампадки увидела – толстая Капитолина спала.
Софья закрыла дверь и зажгла свечу – она решила немного привести в порядок свои вещи, принесенные от Мишуковых.
Софья укладывала вещи и думала о том, что ждет ее впереди.
Что сулит ей жизнь у Шереметьевых?
Хотя Софья была крепостной крестьянкой, но до сих пор так счастливо получалось, что она не чувствовала всей тяготы своего положения.
Сначала Софья жила в монастыре под опекой матери Серафимы, потом – в доме у капитана Мишукова.
Капитанша была строгой, требовательной госпожой, но к Софье, наставнице своего баловня Коленьки, она относилась снисходительнее, чем к остальным слугам. Особенно она дорожила Софьей за рубежом, потому что сама не знала языков, Софья же говорила по-польски и по-еврейски, а к отъезду в Россию свободно объяснялась и по-немецки. И, в общем, у Мишуковых Софье жилось сносно.